Мы вынуждены защищать сами свое имущество от воров. Если раньше сама мысль о краже грозила Г/А, то теперь лихоимец, получив оружие, которое стреляет без всяких разрешении оператора, или оснащенный остро наточенным ножом, по сути, действует безнаказанно.
Все дозволено — вернее, ничто не запрещено, формально дурное не разрешено, но нет ему преград! Я требую ответа от первых из Равных: что они намерены предпринять? Есть у них реальный план замены Защиты?
Бачи спрыгнул со стола. Какая прелесть! И это говорит агломерат, которого я даже не рискнул привлечь к заговору, настолько он ярый преображенец.
После Бачи ораторы запрыгали, как блохи. Даже возникали драки — кому выступать первым. Атмосфера накалялась. Однако я с удивлением отметил, что большая часть выступлений — в защиту Пима. Только несколько крикунов малоубедительно критиковали нынешнее положение. И выступление Бачи было самым убедительным.
Во время очередной сварки за место на президентском столе я встал и оглядел с печалью зал. Установилась тишина.
— Милые, несчастные агломераты, — елейно начал я своим противным дребезжащим голосом, — я вас так понимаю… Защита пала, а вместе с нею канули в небытие многие добрые традиции. Нет, я не оплакиваю эти традиции, но, согласитесь, что-то в них все же было… Впрочем, возврата к прошлому нет… быть может… Мы сами опрокинули Защиту… сами… А что касается меня, то я поддерживаю добрые инициативы Пима и Джеба. Да, жить стало паршиво — кругом сумбур, безалаберность, произвол… Так ведь мы осознанно разгромили порядок. Некоторые говорят, что мы, мол, одну гнусность заменили другой… Право, не знаю… может быть, в этом мнении что-то и есть… хотя, с другой стороны… Впрочем, да здравствует Преображение, раз уж такое дело… Ура!
Я сел. Многотысячная толпа молчала. Ни аплодисментов, ни свистков, ни оваций.
Джеб взглянул на меня так, что я невольно заерзал на стуле.
— Спасибо, Бажан, — наивно сказал Пим.
Наконец зал негромко зашумел. На президентский стол выскочила агломера и стала уличать меня в чем-то, кажется, в пассивности. Я уже не слышал. Начинался приступ. Боли после Г/А повторялись регулярно. Дребезжащий голос я научился кое-как камуфлировать, а вот во время приступов меня не должен был никто видеть.
Я вышел, якобы демонстративно, подчеркивая свое презрение к этим выпадам.
Путч надлежало отложить, и, прежде, чем запереться в своем кабинете, чтобы, закусывая губы, кататься по полу от разрывающей тело муки, я велел Чунче (он находился в одной из задних комнат) дать отбой. Еще слишком рано…
Торжественное заседание завершилось скандалом, поножовщиной… Положение в Агло стало ухудшаться еще стремительнее.
А я все не решался. Хоть и не было никакой преграды Мне. Нет! Нет, они должны восстановить Защиту, чтобы обороняться от Меня. Я не позволю им сидеть сложа руки, в ожидании, покуда я сотворю что-нибудь немыслимо чудовищное. Они обязаны связать меня смирительной рубашкой Защиты, чтобы я и пошевельнуться не мог!
Был, конечно, другой выход: убить себя или открыться. Впрочем, это почти одно и то же… Но я слаб, слаб… не мог я решиться на такое!
И это было еще одним, ярчайшим знамением вселенской глупости.
— Подойди ближе, — сказал я.
Чунча ступил на пятачок, освещенный лучинами.
— Мы с тобой одни? Совсем одни?
— Да. Как вы догадались?
— Об этом не трудно догадаться. Достаточно знать жизнь.
— Они ушли час тому. Тихонько. Сволочи.
— А ты почему остался?
— Чтобы сложить жизнь рядом с Вами и во имя Вас. — Чунча помолчал и усмехнулся: — Это весьма пикантно — погибнуть ради Вас. Не могу не использовать такой шанс.
Я оцепенел.
— Ты знаешь, кто я? — наконец выговорил я своим гадким дребезжащим голосом, ожидая откровенности — за сорок долек до гибели, без свидетелей, в омертвевшем главном здании Оплота, нам нечего было скрывать.
— Да, — сказал Чунча. — С самого начала знал. Я наблюдательный…
— Тогда зачем ты ввязался в мою затею?
— В жизни одно лишь интересно — острые ощущения. Отведать их выпадает нечасто: глупо упускать возможность. С Вами я пережил самое увлекательное приключение.
— Однако никто не оценит всей «пикантности» твоего самопожертвования.
— Я живу только для себя, и мне, кстати, известно, какую хохму я задумал — и довожу до конца.
— Да, это ты, ты втравил меня в аферу! — внезапно заорал я, вскакивая. И тут же мне стало стыдно. Сейчас любые сетования звучали визгом трусости.