Выбрать главу

Точное и меткое ленинское слово - «мест за голоса, а не денег за голоса» - присваивает фактам истинное их значение.

«Если бы, - продолжает Ленин, - в разбираемом месте брошюры было сказано: 31 продавали за деньги голоса рабочих кадетам, тогда это было приписыванием позорного и преступного образа действий противнику. За такое утверждение сделавший его подлежал бы суду, разумеется, вовсе не за «внесение смуты в ряды пролетариата», а за клевету. Это вполне ясно».

Не клевета это!

Но что же тогда? Корректная доброжелательная критика?

Нет, и не это.

«Наоборот, - развивает далее свою мысль Ленин, - если бы в разбираемом месте брошюры было сказано:

31 выступили для присоединения к кадетским голосам голосов рабочих при условии места в Думе для с.-д., - тогда это был бы образчик лояльной, корректной, допустимой для членов партии полемики» [162].

Великолепное размежевание понятий!

Отчетливо и броско лежат перед девятью судьями межевые разделительные линии, одна кладет границу между тем, что было сказано в брошюре и клеветой, вторая - между тем, что было сказано в брошюре и лояльной благожелательной полемикой.

В брошюре нет и тени позорящей неправды, но нет и долготерпения единомышленника.

В ней - третье.

Что же именно? К какому берегу бьет это третье, чего хочет Ленин, на что рассчитана его формулировка?

«Эта формулировка рассчитана не на то, чтобы убедить, - отвечает Ленин, - а на то, чтобы разбить ряды, - не на то, чтобы поправить ошибку противника, а на то, чтобы уничтожить, стереть с лица земли его организацию».

Бой принят, и Ленин сам идет навстречу обвинителю и его обвинению.

«Значит, вы признаете такую формулировку недопустимой? - спросят меня, - продолжает он в цитируемой речи. - Конечно, да, - отвечу я, - только с маленьким добавлением: недопустимой для членов единой партии. В этом добавлении весь гвоздь вопроса. Вся неправильность, скажу больше, недобросовестность выдвинутого против меня Центральным Комитетом обвинения в том и состоит, что ЦК умалчивает об отсутствии единой партии в то время, когда писалась брошюра… Недобросовестно обвинять за «недопустимое для членов партии выступление в печати» по такому поводу, когда был раскол в партии» [163].

Раскол. На этом слове, как на волшебной оси, обвинение поворачивается другой своей стороной.

«То, что недопустимо между членами единой партии, то допустимо и обязательно между частями расколовшейся партии. Нельзя писать про товарищей по партии таким языком… Можно и должно писать именно таким языком про отколовшуюся организацию.

Почему должно? Потому что раскол обязывает вырывать массы из-под руководства отколовшихся».

Раскол обязывает… И потому должно. Должно жечь раскол беспощадным испепеляющим словом, отводить пагубу, вырывать массы из-под влияния меньшевиков. Крушить смуту и… сеять смуту.

«Мне говорят: вы вносили смуту в ряды пролетариата, - ведет далее Ленин нить спора. - Я отвечаю: я умышленно и рассчитано вносил смуту в ряды той части петербургского пролетариата, которая шла за отколовшимися накануне выборов меньшевиками, и я всегда буду поступать таким образом при расколе» [164].

Есть строки, есть мысли и вещи у Ленина, с которыми он входит в вашу жизнь как философ, экономист, логик, есть другие строки, другие мысли и вещи, и в них - другие стороны его гения. Люди восхищаются ленинским искусством живого слова, но у каждого свои доказательства красоты и мощи этого искусства.

Я принимаю, нахожу неизбежным увлечение разных людей разными - порой очень разными - речами, выступлениями, репликами Ленина и все-таки говорю: прочтите исследуемую нами речь.

Она захватит вас.

Речь перед лицом партийного суда не очень отдалена от самарских лет и самарских защит Ленина, в ней присутствуют чисто судебные аксессуары: «инкриминируемая брошюра», «обвинение», «приговор…». Заключая ее, Ленин говорит: «Я направил все усилия к тому, чтобы судебное следствие вскрыло перед судьями всю обстановку петербургского раскола…» И все же это прежде всего спор политический, а не судебный. И следовательно, чтобы усвоить манеру молодого Ильича говорить в суде, необходим и материал чисто судебный.

Достаточен ли он?

Судебных речей Ульянова, по существу, не сохранилось. Крупные адвокаты России - Андреевский, Спасович, князь Урусов, Карабчевский, Плевако - читали свои речи в газетах едва ли не на следующее утро после громких процессов. Ульянов не искал в кругу российской адвокатуры ни громкого имени, ни громких дел - его стихией была революция. Лишь одна его самарская защита, с одной, удручающе лаконичной строчкой «…защищал г. Ульянов», пробилась на газетную полосу. Тот же мертвящий лаконизм, голое обозначение факта защиты - «г. Ульянов произнес защитительную речь», - а не изложение ее сути, встречает нас, по большей части, и на пожухлых страницах протоколоз и журналов суда.