Богатство уголовных папок Самары - пятнадцать ленинских реплик в споре с прокурором о размере наказания. Но и здесь, изложив пятнадцать различно сформулированных позиций защиты, писцы не утруждали себя долгом воспроизвести аргументацию. Исключением служит дело № 105 о трагической гибели Андрейки Ко-ротина на запасном пути станции Безенчук: тут есть почти все. Более щедр, несомненно, и одетый в нежную сирень томик дела с притязаниями «крестьянина от коммерции» Степана Мороченкова к управе посада Меле-кесс и к имуществу умершей солдатки. В томике перипетии борьбы и возражения Владимира Ильича - канва и основа его судебной речи. На полувыцветших голубых линейках последней страницы дела по иску Константинова карандаш судьи оставил черновую запись со словами: «Отрицая это получение, я не нахожу доказательств…» - позиция Ульянова-ответчика в кратком изложении от первого лица. В указе Правительствующего сената по делу костромского мещанина Красноселова - голос Ульянова. Вынужденный уступить безвестному адвокату из Самары, высший суд России повторяет его аргументацию…
Материал этот не очень богат, но вкупе с обширной ленинской полемикой позволяет высказать несколько суждений о характере судебных речей Ульянова.
Широко известно, что в любой полемике Ленин опирался только на факты, на их строгое и недвусмысленное значение. Речи его предметны, кратки и удивительно пластичны. В них есть все, что нужно, и нет ничего, что не нужно. Даже повторения, он любил их, - всегда уместны и новы новизной акцентов.
Цицерон, учивший молодых риторов умению видеть, что уместно и что не уместно в жизни и в речи, случалось, и не показывал такого умения. Даровитый каменщик слова не был совершенным архитектором. Он сам признавался в этом, завидуя Гортензию, речи которого отличала превосходная архитектоника.
В судебных защитах он искуснее повествовал, чем доказывал. Повествование, картины истории, конфликтов - вот его любимый конек. Конек Ульянова-адвоката - аргументация, доказывание, истолковывание и объяснение.
Возводя доказательства, Цицерон истощался в заботах дать залп по каждой амбразуре противника. И тогда мельчил, а порой и растворялся в неглавном. И не случайно его ученику Плинию, перенявшему эту слабость учителя, один из его оппонентов как-то не без ехидства заметил: «Ты считаешь нужным развивать все относящиеся к делу соображения, я смотрю, где у противника горло, чтобы тотчас же за него схватить».
Ульянов не признавал универсализма в полемике, спорил масштабно, крупно, искал и находил главное - главный нерв спора, главный победоносный аргумент, и если этого - главного - было достаточно для убеждения, для «выигрыша», оставлял без внимания все остальные доводы и суждения оппонента.
Для успеха в суде мало донести до судей лицо объясняющей или оправдывающей действительности, надо еще и оценить эту действительность, истолковать ее на языке права. Мудро и просто делал это Карл Маркс на судебных процессах по его обвинению. Чтобы поставить юридическую перегородку между такими очень схожими понятиями, как клевета и оскорбление, он говорил, к примеру: «Если я скажу: «Вы украли серебряную ложку», то я возвожу на вас клевету… Если же я скажу: «Вы - вор, у вас воровские наклонности», то я оскорблю вас» [165].
С той же впечатляющей наглядностью препарировал Ульянов совместную вину начальника станции и стрелочника в безенчукской трагедии: порок контроля у первого и порок исполнения у второго. Его возражения по делу о притязаниях Мороченкова на кусок посадской земли в Мелекессе - основа его судебной речи - примечательны необыкновенно сжатым и необыкновенно полным истолкованием фактической и правовой стороны конфликта.
Главный факт надевает доспехи права. И побеждает.
Цицерон числил за оратором три обязанности: поучать, нравиться и трогать. Чтобы нравиться и трогать, он приучал левую руку к жесту величавой торжественности, заботился о ритме речи, нередко говорил в суде пышным слогом, пользовался поэтическими тропами и фигурами…