– Прошу, – сказал Мокашов, доставая пачку сигарет, оставшуюся от вчерашнего вечера, и щелкнув по её запечатанному концу. Послушно фильтрами вперед выскочило несколько сигаретных кончиков.
– Любочка, – шаря по карманам, сказал Кирилл, – Неужели ты клюнешь на эту разрекламированную дешевку?
– Позвольте, – галантно возразил Мокашов, – если вкус и в самом деле, ну, что ли, плод привычки, то я её приучил.
– Да, – ответила Люба и улыбнулась.
– Любочка, отчего ты позволяешь? Он же чёрт знает что несёт. Не то приучил, не то приручил, а у тебя муж и дитя.
– Да, – снова ответила Люба.
«Люба – наша сестра милосердия, – подумал Мокашов, – безотказного и безадресного».
– А вчера шеф…
– Нечестно-нечестно, – Мокашов замахал руками, разгоняя дым. – Севку подождем.
– Пустое. Знаем мы эти аспирантские замашки! Но ты вчера был хорош.
– От кого слышу?
– Забожиться готов! Шефа, знаешь, пробила слеза. «Вы, – говорит, – да, Мокашов – единственные из молодых». «То-то, – говорю, – вы нас совсем затюкали». «А вы как думали? Сразу на готовенькое? Нет, – говорит, – так не бывает! Положите сначала на стол ваши способности». «А у меня простая философия, – говорю, – сотню свою я везде получу. И прощайте, Дим Димыч, и адью». «Так за чем же дело стало?» «Нравится мне тут на кафедре, и всё. И давайте не будем, – говорю, – и давайте выпьем».
– И орали все время: «На брудершафт!», – делая что-то перед зеркалом, стоящим на машинке, сказала Люба, – и целовались.
– Не может быть, – поморщился Мокашов.
– А мужики всегда перепьют и объясняются в любви.
– Что тут удивительного? – сказал Кирилл. – Обычная мужская солидарность. А шеф…
– Нет-нет, – прервал его Мокашов, – нужно всё по порядку. И Себастьяна подождём.
Дарья Семеновна несколько раз подходила к двери. Но дверь была заперта изнутри, видимо, на задвижку. За дверью говорили тихо, и ничего нельзя было разобрать: работают они или чешут языками. Уже одно то, что не стучала машинка, говорило о том, что Люба не занята. Но она могла строить графики по точкам, что ей в последнее время поручал Кирилл. Так что о том, что теперь творилось на кафедре, трудно было судить достоверно.
Тогда она пошла назад, в препараторскую, и, открыв один из высоких старинных шкафов, стоящих вдоль стены, достала свой «кондуит». Так назвал его Кирилл, когда о нём стало известно на кафедре. Она записывала в него всё, хотя ей никто этого не поручал: кто и когда пришёл на работу, что делал и в какие часы. И когда через отдел кадров это стало известно на кафедре, вышел большой скандал. Особенно горячились молодые.
– Дарью Семеновну я в обиду не дам! – заявил тогда шеф – завкафедрой Дмитрий Дмитриевич Протопопов.
Но она знала, что с кондуитом и связями в отделе кадров она была для всех бельмом на глазу. В лаборатории от прежнего состава кафедры, кроме преподавателей, оставались она с завлабом Пал Николаевичем. У Пал Николаевича были связи. Но на беду свою он был болтлив.
– Наш шеф теперь, как беременная женщина, – рассуждал он о Протопопове, – и чреват своей диссертацией. На всякий пожарный случай он боится всего. Но он ещё покажет себя. Поверьте мне.
Пал Николаевич слетел с катушек ещё до защиты шефа. Это заставляло задуматься.
– Вы не завлаб, – объявил ему перед расставанием шеф, – вы – завхоз…
Вместо него собирались назначить Мокашова, но тот отвертелся, и исполняющим обязанности сделался Кирилл. Теперь в отсутствие шефа он становился самым крупным начальством на кафедре и материально ответственным лицом.
«12 апреля, – записала в тетрадь Дарья Семеновна, – Мокашов пришёл на работу со звонком». Она подумала: что ещё записать? Она ничего не выдумывала и записывала то, что знала наверняка. Несколько раз поднимала трубку запараллеленного с кафедрой телефона, однако всё неудачно. Иногда там не опускали трубку или опускали косо на рычажки – тогда и здесь были слышны разговоры из соседней комнаты. На этот раз ничего не выходило. Тогда она взяла требование на радиоматериалы и понесла его на подпись заведующему научно-исследовательским сектором. По пути она опять потрогала дверь кафедры. Из-за двери одними гласными доносился голос Кирилла.
– Предадимся играм! – орал Кирилл. – Только без стука. А в обед пиво. Первая кружка до желудка, думаю, и не дойдёт – превратится по пути в пар. Первая кружка – что первая любовь. Как вы насчёт любви, мадам?
– Не терплю пива, – сказала Люба, поглаживая кончиками пальцев лицо. Глаза она подвела, и губы тоже были синими. Наверное, слюнявила карандаш. – Что вы находите в пиве? – морщилась Люба. – Жидкое мыло. Пена одна.