Илья Зверев был человек способный. Это, конечно, очень помогло ему в жизни. Но в то же время затруднило его путь к самому себе, к раскрытию и формированию его художественного дара.
Литературные способности его проявились рано. А время было скверное. Сам воздух этого времени был губителен для литературы. Ведь необходимым условием настоящей литературы всегда — во все времена — была, есть и будет правда. А правда тогда была не только в запрете — она была строго наказуема. Человек, отважившийся сказать в рассказе, повести, романе или даже газетном очерке хоть словечко правды, рисковал литературной карьерой, а иногда и жизнью.
Писатели, талант которых проявился и окреп в предшествующие времена, были обречены на вымирание, как мамонты. Одни пытались (с большим или меньшим успехом) наступать на горло собственной песне. Другие надолго замолчали, уступив литературное поприще псевдописателям, выпекавшим каждый год новый псевдороман или псевдопоэму. Что касается молодых, делающих первые шаги в литературе, то они просто не могли родиться.
Несчастье Ильи Зверева состояло в том, что ему удалось стать профессиональным литератором именно в это проклятое время. Почти все его сверстники вошли в литературу позже, когда наступили уже другие времена. Исключение составляет, пожалуй, один только Юрий Трифонов. Но и для него ранний успех оказался чреват глубочайшим кризисом, из которого он не скоро сумел выйти.
К чести Ильи Зверева надо сказать, что он не особенно обольщался насчет истинной ценности своего раннего литературного успеха. Все мы что-то писали, давали друг другу прочесть только что сочиненное, обсуждали, спорили. Он, хоть и объяснял свой приход в наш институт тоской по литературной среде, в этой нашей так называемой творческой жизни почти не участвовал. Когда его просили дать почитать что-нибудь из его новых вещей, он с комическим ужасом восклицал: «Только не это!» Он не скрывал, что стыдится опубликованных произведений, хотя и маскировал стыдливость напускной беспечностью. Со смехом рассказывал, что какой-то ведущий критик, перечисляя писателей, работавших в разных жанрах и сферах литературы, отнес его (вместе с Анатолием Аграновским) к категории «певцов светлых сторон нашей жизни».
Мы привыкли к этой его позе, принимали ее за чистую монету. Лишь много позже я догадался, что за этой бравадой скрывалась истинная боль.
Есть у Ильи Зверева небольшой рассказ, в котором с убийственной сатирической беспощадностью изображен молодой журналист, преуспевающий и поначалу очень довольный собой. Называется он «Рассказ бывшего щенка».
Вот как этот «бывший щенок» вспоминает о своем первом газетном дебюте:
«Утром соседка Лидочка, всегда презиравшая меня за толсто завязанный галстук и китайские штаны, вдруг сказала с почтением:
— Вот, Юра, как вас напечатали, прямо на первой странице. — И посмотрела на меня долгим взглядом…
На редакционной летучке Ст. Распутин кисло сказал:
— Ну вот, у нас прорезался еще один певец светлых сторон.
Но я был не только певец! Я был, как мне представлялось, и носитель новых веяний, свежих мыслей (которые, впрочем, сводились к тому, чтобы не писать больше „встав на предмайскую трудовую вахту“ и „с небывалым трудовым подъемом“, а писать это как-нибудь иначе)…
Я был бунтующий и непонятый, но тем не менее жизнь моя была легкая и развеселая…
Это было сущее блаженство — сказать замордованной сводками сельской телефонистке: „Соедините вне очереди, это корреспондент“. Двадцатитрехлетнему человеку в китайских брюках (ценой в пятьдесят рублей старыми деньгами) было сладко заставить зычного, державной осанки директора бросить все дела. Директор вызывал для меня все заводское начальство и говорил: „Подберите товарищу все цифры по валу и номенклатуре“. Но цифры мне не требовались, мне нужны были новаторы, передовики, и директор, беззвучно проклиная меня, звонил в завком:
— Иван Поликарпович, тут у меня товарищ из редакции. Как считаешь, кого бы нам показать?..»
Дальнейшее развитие сюжета и в особенности его развязка неопровержимо свидетельствуют, что о своих былых журналистских «подвигах» бывший щенок вспоминает не только с насмешкой, но и с мучительным стыдом.