Так называемая большая литература стыдливо избегает говорить о натертостях от седла и водяных пузырях на ногах, но обходить их молчанием не стоит. Не следует забывать и об индивидуальном норове каждого пони, готового в любой момент куснуть или лягнуть вас, хотя эти лошадки выглядят хрупкими по сравнению с крепкими гималайскими пони Бутана. Таковы основные прелести этих путешествий, скорость и расстояния которых измеряются каплями пота в час, падениями животных, синяками от ударов о камни, пропитанными водой башмаками и вывихнутыми лодыжками.
Первые два или три километра, пройденные позади пони, за которыми весело трусил жеребенок, были сказочными.
— В Заскаре, — говорил мне Нордруп, — мы не привыкли к лошадям и в основном используем ослов и цзо (помесь коровы с яком). Только у гьялпо (князя) были лошади. Но в последние годы, с появлением дороги в Каргил, мы все чаще отправляемся туда и покупаем себе пони.
Мы шли рядышком, и он рассказывал, что жители Заскара редко бывали в Каргиле до постройки дороги до Рингдома. Я узнал также, что заскарцы почти не покидают своей долины, а небольшой торговый обмен с Лахулем и Кулу осуществляется по тропе через Главный Гималайский хребет, где лошадям не пройти.
— Ходили ли вы в Южную Индию через перевал Шинго-Ла? — спросил я Нордрупа.
— Конечно, несколько раз.
Я задал этот вопрос неспроста — мысль о возвращении иным путем стала наваждением, и мне хотелось перейти через Главный Гималайский хребет у отрогов на крайнем юге княжества.
Я сознавал непомерную трудность такого проекта — триста километров в поднебесье по высочайшей равнине, лежащей на высоте не менее трех тысяч семисот метров над уровнем моря, было «белым пятном» в моем Атласе. Перевал Шинго-Ла расположен на высоте более пяти тысяч метров. Такое путешествие дало бы возможность ознакомиться с самыми отдаленными уголками заскарского княжества.
— Не советую переваливать через главный хребет, — сказал Нордруп. — Это длинный и опасный путь. Проще вернуться той же дорогой.
Пока тропа была легкой, но уже давали себя знать первые признаки высокогорья. Хорошо еще, что я изредка мог садиться на пони, хотя это средство передвижения было далеко не идеальным. Пони не привык возить людей, а деревянное седло было весьма неудобным, несмотря на ковровые подстилки.
Мы шли вверх по плечу отрога, оставив внизу обнаженную долину, усыпанную галькой, по дну которой петлял пенистый поток — его питали два ледника, устилавших склоны величественных пиков. Сильно затемненные стекла очков задерживали ультрафиолетовые лучи, их интенсивность на этой высоте (мы поднялись на четыре тысячи триста метров над уровнем моря) была опасно велика. Сквозь прозрачный воздух различались малейшие детали гор, словно они лежали в нескольких метрах от меня — каждый камешек, каждая скала, каждый водопад. Полное отсутствие дымки приближало самые далекие вершины. Высоченные пики казались приплюснутыми, наполовину обрезанные горизонтом, и, пока мы шли, некоторые из них исчезали, а другие выплывали нам навстречу то как океанские суда, то как застывшие валы каменного моря.
У одного из юных владельцев пони была небольшая собака, гонявшая невидимых зверьков, которые посвистывали, общаясь друг с другом. Резкие крики производили десятки сурков, которых спугивала собака. Сурков становилось все больше. Иногда я успевал заметить одного из них — он сидел на задних лапках, следил за нами, не спуская глаз, и лишь в последнее мгновение нырял в нору. Мне так и не удалось приблизиться к ним, чтобы сфотографировать хоть одного зверька. Сурков, рыжих грызунов размером почти с лисицу, я видел в Гималаях впервые. Их норы заметны издалека по небольшому холмику земли, который образуется во время рытья. Тибетцы зовут их «фюи», что хорошо соответствует их посвистыванию. Эти крупные грызуны питаются высокогорными растениями и их корешками все лето, когда территория освобождается от снега. Сурки, наверное, набивают свои норы запасами, иначе сомнительно, чтобы они могли выдержать десятимесячную зимовку без еды. Их свист провожал нас на всем пути к перевалу, который, казалось, возвышался над миром.
Вдоль тропы росли эдельвейсы, чуть-чуть крупнее по размерам, чем в наших горных краях.