Ее охранники, которые говорят по-русски с каким-то странным — и в то же время знакомым уху — акцентом, явно не те люди, кого можно разжалобить, с кем можно попытаться вступить в человеческий контакт и кого можно попробовать переиграть в психологическом поединке (или, говоря по-современному, "развести"). Из тех, с кем она здесь контактирует, остается лишь старик… но он то ли глухой, то ли ни черта не понимает по-русски, то ли просто злобный и сумасшедший старикан, которого тоже вряд ли удастся как-то разжалобить или перехитрить…
Юля не знала, да и не могла знать, сколько сейчас точно времени.
На дворе могла быть ночь, а мог быть и день. По ее же внутреннему распорядку сейчас было "утро", и вот-вот, как она предполагала, на подвальной лестнице и в коридоре у двери послышатся шаркающие шаги старика.
Юля съела горбушку чуть зачерствевшего хлеба и запила эту свою более чем скромную утреннюю трапезу несколькими глотками холодной, явно колодезного происхождения, воды. В миске лежали два или три жареных карася величиной с ладонь, но Юля к рыбе так и не прикоснулась.
Один из охранников, явившийся вечером, перещелкнул ей браслет с цепочкой с правой руки на левую, так что у нее теперь саднили оба запястья, и правое, и левое.
Но она сейчас старалась не думать об этом. И вообще запретила себе хныкать, распускать сопли и накручивать самой себе нервы. Раз, наверное, десять, с различными голосовыми модуляциями, то напевно-торжественно, то с шутейными интонациями — как это делают дикторы "Русского радио", — Юля произнесла фразу "ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО!..". Ей действительно чуточку полегчало: люди, придумавшие позитивное кодирование, отнюдь не дураки… определенно, в этом что-то есть.
Юля вспомнила, как однажды, когда она была по каким-то своим делам в Израиле, они вдвоем с приятелем выехали рано утром на машине из Хайфы в Иерусалим. Была поздняя весна, и солнце, взошедшее из-за Иордана, уже радостно бликовало в покойных зеркалах искусственных водоемов по правую руку от трассы. Приемник в машине был настроен на одну из местных станций. Ровно в шесть утра, после сигналов точного времени, прозвучало то, от чего у многих — да и у самой Поплавской тоже — сначала перехватывает в горле, а затем сладко отзывается в груди: "Шолом, Исраэль!.."
Она шепотом произнесла это древнее, но в то же время юное, жизнеутверждающее, как ежеутренне разгорающаяся над Иудейскими холмами заря — "Шолом, Исраэль!".
И еще раз повторила, но уже громче.
И еще… еще… в полный голос, в полную силу легких!
Снаружи послышались звуки шагов, но не шаркающих, не старческих, а следом заскрежетал ключ в замочной скважине.
— Ну чего разоралась тут, как мартовская кошка! — прозвучал от порога грубый мужской голос. — Заткнись, падаль!
Привычной уже для нее команды "Лицом к стене!" почему-то не прозвучало. Впрочем, в глаза от порога ей сразу же ударил слепящий луч фонаря, так что она могла видеть — сквозь ядовито-желтое облако света — лишь чей-то темный силуэт у двери.
Ага, вот, кажется, и его напарник подтянулся.
Действительно, спустя несколько секунд вспыхнул еще один источник света, даже более яркий, пожалуй, чем свет фонаря.
"Видеокамеру притащили, сволочи, — догадалась она. — Собираются, наверное, еще один видеоролик отснять, который мог бы служить доказательством тому, что я, с одной стороны, по-прежнему целиком в их власти, а во-вторых, что я пока жива…"
— Скажи, что тебе здесь плохо, — подал реплику "оператор". — Скажи, что ты хочешь домой, в Москву, к маме, папе и своим друзьям… Попроси отца и брата быстрей решать вопросы с выкупом! Ну! Давай, падаль, говори, что тебе велено!..
Юля, приняв сидячее положение, попыталась прикрыть лицо руками: после кромешной темноты глазам ее было больно, и еще она не хотела, чтобы камера снимала лицо.
К ней шагнула темная тень; что-то просвистело, и ее левое плечо обожгла резкая боль.
— Опусти руки! — скомандовал грубый голос. — Вот так…
Она вся сжалась в комок, предположив, что они сейчас будут ее бить, но все же решила ни за что не произносить тех слов, которых они от нее добиваются.
— Я ничего не буду говорить! — выкрикнула она. — Лучше убейте меня! За что… за что… за что вы со мной так поступаете?!
На глаза тут же навернулись слезы, хотя и яркий свет, наверное, отчасти был тому виною. Ее всю колотила мелкая дрожь, но Юля упрямо сжимала губы, решив про себя, что она более не произнесет ни единого слова — во всяком случае, пока они снимают ее на камеру, — а там будь что будет.
— Годится! — сказал оператор, выключив подсветку. — Про выкуп ты, падаль, не сказала, но мы напомним… Завтра твои уже будут смотреть этот ролик.
— Если не будут соглашаться с нашими условиями, — сказал грубый голос, — будем тебя сначала больно бить, а потом… Потом будем р-резать на куски!
Примерно через полчаса после того, как удалились эти двое с видеокамерой, явился старик, который здесь, по-видимому, выполнял функции и одного из тюремщиков, и обслуги, призванной через определенные промежутки времени выносить парашу и снабжать узницу пищей и питьевой водой.
— Скажите, какой сегодня день? — поинтересовалась Юля, уворачиваясь от полоснувшего по глазам луча фонаря. — И что на улице, день или ночь?
Старик, убедившись, что парашу на этот раз можно не выносить, что-то сказал ворчливо… Юле послышалось, что он сказал: "Неко не супранту…[20]
— Что? — звякнув цепочкой, Юля попыталась посмотреть на него, стараясь ладошкой прикрыться от света. — Что вы только что сказали?
— Неко![21] — проскрипел старик, унося из камеры две алюминиевые миски, одну с жареной рыбой, к которой пленница не притронулась, и другую с остатками хлеба (Юля, чтобы окончательно не лишиться физических сил, съела-таки два или три куска). — Неко! — повторил он, запирая камеру.
Юля потрогала пальцами рубец, вспухший на левом предплечье, — получила то ли плеткой, то ли хлыстом, но это не смертельно, — после чего погрузилась в раздумья (а что ей еще остается здесь делать?).
Действительно ли старик произнес эту фразу — "Неко не супранту…" — или ей только послышалось?
Ее, Юлию Поплавскую, в то время еще носившую фамилию отца, увезли из Вильнюса малым ребенком, еще до того, как она достигла возраста первоклашки. В семье, сколько она себя помнит, все говорили по-русски. Литовский она никогда не знала, но отличить его от других языков и наречий все же способна: в Вильнюсе, где у нее полно друзей и знакомых, она бывала не раз и не два… Впрочем, несколько слов она все же знала, они запомнились как-то сами по себе: "лаба дена", например, или "висо гяро"[22]. И даже одну довольно длинную фразу заучила, которой она всегда старалась предварить свое знакомство с исконными литовцами: "АТСИПРАШАУ, АШ НЕКО НЕ СУПРАНТУ ЛЕТУВИШКАЙ, ПРАШОМ КАЛЬБЕТИ РУСИШКАЙ…"[23]
Так что получается… старик этот — литовец? Или у нее что-то со слухом и ей уже чудятся звуки чужой речи?..
Вопреки всем ее расчетам, уже спустя минут пять старик вернулся обратно, причем пришел, кажется, один, без кого-либо из той опасной парочки, что снимали ее недавно на видео.
Дед, не забыв сначала тщательно просветить лучом фонаря все закутки помещения, как будто здесь еще кто-то мог объявиться за недолгое время его отсутствия, внес в камеру две миски. От одной шел духовитый запах только что сваренной в мундире картошки (у Юли сразу же потекли слюньки; она ранее и представить себе не могла, что столь незатейливое блюдо может пахнуть так аппетитно). В другой миске был нарезанный ломтями белый пшеничный хлеб, а также луковица и немного соли.
Хотя Юле очень хотелось есть, она все же решила проверить свою догадку. Тем более что дед мог уйти в любую секунду, заперев ее на ключ, и вернуться сюда не ранее, чем через десять или двенадцать часов.