— Понятно больше половины. Ну шагай, куда путь держал. Дорогу я знаю.
Не успели Бородкин и Харитонов сделать и десятка шагов, как их догнал Матвеев.
— Отпустило маленько. Свежий воздух подействовал, пользительный.
— Носом дыши, а то легкие застудишь, — вразумлял его Харитонов.
— Вот это опора! — восхитился Саня. — Да славный молодой человек за вами двумя, как за каменной стеной! — Матвеев подтянулся и попытался подстроиться к нему в ногу.
Бежали в школы вприпрыжку румяные от мороза дети, и не помышляя о том, что где-то на подступах к городу бродит по сопкам смерть. Один малец приостановился, долго смотрел вслед тербатцам, размышляя, не пойти ли за ними. Нет, без музыки это было неинтересно.
В штабе фронта хмурый небритый человек, узнав, кто они и откуда, выразил брюзгливое недовольство:
— Не очень торопились. С тринадцатого ждем.
— Тринадцатого и выехали. Не на крыльях же летели, — обиделся Матвеев.
— Отрядом я распоряжусь, а вы пройдите к товарищу Серышеву, он ответственный за оборону. — И буркнул что-то насчет холоду, который тот нагонит.
Помглавкома Серышев, выслушав Матвеева, невнятно промямлившего о численности и самочувствии тербатцев, велел всем садиться.
Иван Васильевич и Саня сели. Матвеев, стиснув зубы, судорожно вцепился пальцами в спинку скрипнувшего стула.
— Да вы сами-то как? — спросил Серышев, склоняя к нему пепельно-бледное, с обострившимися чертами лицо.
— Сердце заходится, — рванул Матвеев воротник полушубка. — Дыхнуть не дает.
— Н-да… придется вас госпитализировать. Идите, там все устроят, — помглавкома, махнул рукой в сторону комнаты, из которой они вошли.
Матвеев сделал шаг и привалился к стенке. Саня бросился к нему и, неловко обняв, повел к двери. На столе звякнул телефон. Серышев нетерпеливо схватил трубку:
— Да. Обстановка? — он на мгновение полузакрыл глаза, и, когда открыл вновь, они блеснули, как лезвия бритвы. — В основном белые группируются в районе Вяземской. Изменения? Из общего числа наступающих выделилась Поволжская бригада Сахарова. Численность? До восьмисот сабель и около двух тысяч двигающейся следом пехоты. Да. По Уссури. В обход Хехцира. И еще, — он метнул взгляд на Харитонова, — и еще по железной дороге наступает корпус генерала Смолина. Да. Бронепоезд, артснаряжение и пулеметы. Непременно… — Серышев положил трубку, сунул руку за поясной ремень и посмотрел в незанавешенное окно. Все еще бежали в школы дети. Он думал о тех ребятишках, что в районе базы флотилии всю ночь вывозили на левый берег Амура на салазках оборудование ремонтных мастерских и станки. Дорога была каждая минута, и бесценна любая пара этих озябших детских ручонок. Формирующийся эшелон необходимо было срочно отправить в неприступную цитадель большевиков — Благовещенск.
— Мы вас, товарищи, ждали, — сказал помглавкома, когда вернулся Саня, — для укрепления нашей армии политработниками. Стремительные действия противника поломали наши планы. Хабаровска нам не удержать. Принять бой мы сейчас не в силах. Важно задержать врага на подступах к городу. Это даст нам возможность не пропустить белых в Амурскую область, не поставить под удар Забайкалье, не отдать на поругание Дальневосточную республику, не открыть врагу семафор на Сибирь. Задержать на несколько часов. Если потребуется, — ценою жизни.
Глаза помглавкома были суровы и ясны, как зимнее небо. Он ждал ответа. Бородкин ответил с гордостью за своих амурцев:
— Мы все к этому готовы.
— Политработниками мы были и будем, а бойцами не переставали и не перестанем быть, — просто сказал Иван Васильевич.
Серышев шагнул к висевшей на стене карте:
— Вот здесь, под Казакевичево, генерал-майора Сахарова необходимо задержать. К вам присоединится отряд под командованием Сун-фу. Он будет и вашим командиром. Подкрепление, 4-й кавэскадрон, вышлем следом. — Помглавкома пожал им обоим руки: — Передайте вашим товарищам, что в их руках судьба республики. Враг может налететь внезапно. Будьте готовы к бою каждую минуту. Победить или погибнуть, иного пути нет. Вы, коммунисты и комсомольцы, должны оправдать свое высокое звание… — Снова зазвонил телефон. Серышев сделал знак, чтобы они уходили.
— Да, — крикнул он в телефонную трубку. — Сейчас выступают.
Бородкин осторожно прикрыл дверь. В проходной комнате, привалившись к спинке венского диванчика, полулежал Матвеев.
С улицы вбежал обвешанный оружием ладный, лет сорока пяти, крепыш с кирпично-красными скулами и быстрым взглядом матово-черных глаз из-под летящих вверх бровей. Он метнулся в кабинет помглавкома, сразу же выскочил оттуда, заулыбался, тыча дощечкой смуглую руку, представился:
— Командир отряда имени Карла Либкнехта Александр Сун-фу. Пошли, други, пошли!
По дороге Сун-фу сообщил, что отряд, которым он командует, был сформирован дня два тому назад.
— Только, признаюсь прямо, наломали мы дров. Большинство коммунистов взято из аппарата госучреждений. Многие в военном деле ни в зуб ногой.
— Обмундированы? Вооружены?
— Ага. Вчера приодели. Винтовки выдали. Ну а ваши как?
Суетливость Сун-фу раздражала. Саня сдержанно ответил:
— Наши разуты, раздеты. Оружием обеспечены процентов на тридцать.
Иван Васильевич тронул локоть Сун-фу:
— Надо бы о них позаботиться, командир. По земле ходим, о земном думать приходится.
— Об чем разговор? — хлопнул себя по округлым бедрам Сун-фу. — Винтовки дадим. Насчет обмундирования туго: припоздали вы, Хабаровск эвакуируется. Конечно, я с своей стороны… — не закончив фразу, он нырнул в какие-то ворота.
— Резвый, а без толку, — сказал Бородкин. — Не по нутру мне это.
— Да, что-то тут не того…
Едва тербатцы успели позавтракать в чистом, тепло натопленном помещении, как вернулись из штаба фронта Бородкин и Харитонов и объявили, что отряд перебрасывается сейчас, сию минуту, под Казакевичево. Следом за ними влетел Сун-фу в сопровождении пулеметчика Анатолия Востокова и выделяющегося своей военной выправкой Ильинского — помощника командира отряда. События развертывались стремительно и живо. Подошли хабаровские тербатцы. Отряд разбили на взводы. Благовещенцы подивились, встретив здесь старого знакомца — Витюшку Адобовского. Когда формировался отряд, они отказались от малолетка наотрез, но он проявил завидную настойчивость, опередив их и доказав, что без его участия не обойтись. Черные глаза парнишки сияли, он. не мог скрыть своей радости, как ни старался.
Город амурцам понравился. Красивых каменных зданий было, правда, немного, но небо высокое и ясное, как в Благовещенске, и солнце светило так же ярко. Чувство скованности, охватившее Вениамина, когда он выбежал из родного дома, постепенно проходило. Он выразил сожаление, что не удалось сходить даже в музей.
Шуру Рудых удручало, что не написано письмо домой и что Августа таки пришла на вокзал, стояла в сторонке, но он-то заметил, на кого она смотрела неотрывно. Марк, шагая рядом с ним, беспечно улыбался. Все складывалось так, как ему мечталось. Это ли не счастье?!
— Ты что приуныл, Шурка? — спросил он.
— Я ничего… Жаль, Алешка вот не повидал брата, — почти весело ответил Шура.
— А Женька сидел возле печки и меня поджидал, — озорно присвистнул Алеша. — Флотские, поди, давно уже на фронте!
За Хабаровском было снежно. Солнце и снег слепили глаза. Бил в лицо резковатый ветер. От мерной поступи тербатцев в морозном воздухе, далеко разносилось: ж-жик… ж-жик… ж-жик… Шагали налегке. На единственной подводе лежал пулемет, узелки тербатцев да куль с пшеном — весь запас провианта, выданный перед походом.
Кошуба, тешивший поначалу ребят побасенками, — он их знал великое множество, — скоро выдохся. Никто не поддержал напускного веселья, да и своя морока подступала. Он вполголоса поверял Ивану Васильевичу семейные дела. Характер у Николая Шастина не медовый, а бедовый. Еще дома ему было говорено: «Не суйся в пекло: батьки в доме нема, мать на ладан дышит, а сестренок и братиков хоть отбавляй. Уйду я, и мою мелюзгу да жинку сюда же плюсуй. Ты старшой, на тебе семья станет держаться». Какое там… уперся, что вол. «Да ты ж разутое, раздетое». В Хабаровске, говорит, обмундируют. С тем подались, оторвав от себя теплые женские руки.