Алексей Алексеевич Иванников
Заслуженный гамаковод России
(сборник)
История лягушки-путешественницы, написанная ею самой
Ныне, став пожилой уважаемой лягушкой и чувствуя скорое приближение смерти (не пережить мне предстоящей зимы: я уже вижу это) хочу я оставить о себе память и поведать о реальных фактах и обстоятельствах, сопровождавших мою героическую попытку дать всем сородичам доступ в незнакомый доселе мир и открыть новую главу в истории лягушачьего рода. Попытка – хоть и была замечена и вошла в анналы истории – но обросла ненужными сплетнями и бессмысленными подробностями – как старая черепаха водорослями и паразитами – и моя задача теперь: соскрести наносные отложения и освободить твёрдый прочный панцирь. Неоднократно уже мне доводилось слышать о появлении самозванцев, имевших наглость объявлять себя авторами дерзновенного прорыва, и просто вынужденно мне приходится объявить на всё болото и окружающую его местность: именно я и есть та самая лягушка, которая летала на утках.
Дерзкие самозванцы, квакая о мнимых подвигах, даже не поинтересовались и не попытались узнать: жив ли я ещё, давно откинул лапы в подходящей тихой заводи или оказался проглочен зловредной цаплей, не оставляющей наш род в покое уже многие поколения. В противном случае они попридержали бы своё гнусное кваканье и попытки кривыми дрожащими лапами отнять у меня то, приоритет на что принадлежит мне по праву: первенство в воздухоплавании.
Вы спросите: а когда и с чего всё начиналось? Плавая ещё головастиком в кишащей опасностями канаве и то и дело спасаясь бегством от птиц и жуков-плавунцов – уже тогда я осознал это чувство парения над твердью, потом только разделившейся на болота и леса, поля и горы, которые именно мне впервые выпало счастье наблюдать с высоты птичьего полёта. Внутреннее ощущение было настолько сильным, что именно оно и позволило мне выскальзывать из уже открытого и готового вцепиться клюва, сообщая дополнительное ускорение совсем не в ту сторону, куда целилась птица, предугадывая моё движение. С самого рождения я был не простой лягушкой, способной лишь ловить комариков и орать на всё болото, утверждая свои права: ещё когда длинный неуклюжий хвост связывал мои движения и не позволял выбираться на сушу – уже тогда я мысленно парил в толщах воды, рассматривая проплывавший внизу ландшафт. Водоросли были кустами и деревьями, качавшимися под порывами ветра, а неровности дна становились холмами и оврагами, позволявшими временно спрятаться от всевозможных опасностей и угроз, так что я даже чертил в уме целые схемы и карты, дававшие возможность такому мелкому лягушонку как я наилучшим образом построить маршруты движения и организовать распорядок дня. И это было моё первое великое открытие! Позже выяснилось, правда, что меня уже опередили: общаясь потом со взрослыми умными лягушками, я узнал, что многие поколения наших предков пользуются в практической жизни знаниями о топографии, способствуя дальнейшему процветанию нашего рода. Кто-то из великих предков уже нащупал золотую жилу, заставив меня тем самым обратить внимание на смежные области и направления, не подвергшиеся такому изучению. А я ведь всегда был таким любознательным и настырным лягушонком! Стоило какому-нибудь камню бултыхнуться в воду, распугивая всех обитателей: и разве я бежал, рефлексивно унося ноги от незнакомой опасности? Ничего подобного: в отличие от сородичей я наоборот приближался к неизвестному предмету и ощупывал его: сначала ртом – когда ещё крошечные слабые лапки не позволяли дотянуться и провести полное обследование, но вскоре – после отпадения хвоста и превращения в настоящую полноценную лягушку – этот недостаток оказался устранён и я мог уже действовать свободно и раскованно. Сколько же я ощупал палок, коряг и всевозможных предметов, попадавших к нам из другого мира! Одно только перечисление должно отнять кучу времени, такого теперь дорогого для меня, так что сразу я перейду к заключениям. Мир, увы, слишком враждебен к нашему роду, и попадающие в водоём камни, бутылки и прочие разнородные предметы есть проявление именно этой враждебности и ненадёжности. Сидя в затишье под любимой корягой – что со временем происходит со мной чаще и чаще – я вспоминаю теперь прошедшую жизнь и с гордостью сознаю, что не зря прошла она и не оказалась замкнута в пределах родного любимого болота, которое как раз из-за великого деяния мне и пришлось покинуть. Кто-то ещё и подумает, что мне пришлось просто спасаться бегством по причинам личного характера: вынужден разочаровать подобных пессимистов, не было никогда ничего подобного. Я всегда был сильной, но покладистой лягушкой, не задиравшей лапы на не принадлежавшее мне по праву, так что даже самые крупные и упитанные самки – взирающие на всё свысока – вполне благосклонно относились к моим весенним трелям, разлетавшимся по всему бескрайнему болоту. Это было славное время: когда миновав угрозы и опасности я стал-таки полноправным обитателем родимого водоёма и присматривался уже к кочкам и устроившимся на них конкурентам: далековато мне было ещё до того, чтобы попытаться захватить надёжный плацдарм для дальнейшего продвижения, и я ещё только пробовал привлечь внимание молодых независимых самок, не связываясь пока с превосходящими в массе и силе самцами. Я ещё только рос и набирал вес, готовясь завоевать себе достойную кочку под палящим солнцем, угнездившись на которой смог бы рассчитывать на все радости болотной жизни. Тучи мошек и комаров над головой создавали пятнистое покрывало, из которого мне просто время от времени требовалось выхватывать языком самые яркие и аппетитные пятнышки, заполнявшие вместительный желудок. Такие же молодые лягушата бороздили толщу воды, устраивая иногда шумливые потасовки: растущие силы требовали выхода, и только мерзкие цапли или иногда другие птицы прореживали наши ряды, добавляя всем оставшимся гордости и самоуважения. Это ведь не их только что схватили твёрдым клювом и проглотили на глазах всего света – нет! – это вон ту глупую квакушку, имевшую наглость предъявлять нам какие-то претензии, настигла жестокая судьба!