Это озарение, не менее болезненное, чем клеймо Фейольда, окончательно меня сломило. Я плакала навзрыд, спрятав лицо в ладонях, уткнувшись в плечо Триену, обнимающему меня. Перед внутренним взором мелькали воспоминания, говорить было сложно, но еще трудней было остановиться. Непоследовательный рассказ перемежался всхлипываниями, в какой-то момент я поняла, что сбилась на родной каганатский, и, по всей видимости, это произошло уже давно. / Триен вряд ли понимал хоть слово. Но меня это не смущало, скорей, радовало. Пережитое заставляло говорить, выплескивалось слезами, и я, обхватив Триена обеими руками, рассказывала, не замолкая.
Постепенно тело налилось тяжестью, моя речь замедлилась, на смену болезненному возбуждению пришла благодатная сонливость. Я ощущала тепло обнимающих меня рук, ласку и участие, голос северянина звучал успокаивающе, убаюкивающе. Я вздрогнула, неожиданно превратилась, но и тогда Триен не выпустил меня, а подхватил, отнес на постель.
Подушка, теплое одеяло или то, что Триен убрал руки, вернуло мне человеческий облик.
— Спи, отдыхай, — посоветовал шаман и поправил мне на плече одеяло.
Помню еще, что чувствовала, как он делал мне новую примочку. Прохлада немного привела меня в чувство, хотя ни сил, ни желания открыть глаза уже не осталось.
— Надеюсь, ты не слышишь и не перекинешься ночью, — прошептал Триен. — Говори, тварь.
Как мило с его стороны позаботиться о том, чтобы у меня сразу после пробуждения была возможность говорить. Нужно будет поблагодарить его за это утром…
ГЛАВА 11
Настоятельная просьба назвать цену помощи натолкнула Триена на совершенно неутешительный вывод. Алима не верила в бескорыстие и, судя по напористости и напряженному голосу, поверить не могла. А потому пришлось придумывать такое вознаграждение, которое объяснило бы решение Триена сопровождать девушку в Каганат.
Заклинание, завершающее отрезок жизни, подействовало удивительно сильно, но шаман считал, что это к лучшему. Алима поделилась воспоминаниями и таким образом освободилась от них. Зачарованное вино и особенности магических потоков дома должны были помочь ей залечить душевные раны. А их у двадцатилетней каганатки оказалось много, слишком много.
Благодаря памяти Санхи, Триен знал, что девушки из родовитых семей, а мэдлэгч всегда относились именно к таким, не вольны в выборе мужа. И в Каганате, и в Итсене, и в Аваине судьбы дочерей устраивали родители. У мэдлэгч, в отличие от простых смертных, была привилегия. Взаимное притяжение даров, развившееся в любовь, могло порушить сговоры родителей. Οбъяснение этому было простым: дети, зачатые в основанных на любви союзах, обладали более сильными дарами.
Политика, вечная гонка за могуществом. Только и всего.
Алима это понимала, хоть и не называла вещи своими именами. И все же, как стало ясно из ее рассказа, считала, что заслуживала если не любви, то брака, основанного на взаимном влечении. Ведь ее дар был вполне сильным и давал ей право выбирать мужа. Оттого особой горечью полнилась так и не облеченная в слова мысль о том, что Интри купил себе жену.
Триен знал, что так поступали многие. Понимал, что война забрала много жизней, в том числе и мэдлэгч-мужчин, а отцу Алимы нужно было позаботиться о будущем дочери. Он все устроил, не упустив своей выгоды, и дело было не только в богатом выкупе за невесту, но и в новых связях семейств.
Алима все это отлично понимала и, рассказывая, как просила старшую женщину рода вмешаться, проговорилась, что считала себя преданной. После этих слов Триен задумался о том, как примут Алиму в отчем доме. Согласно брачному договору купли-продажи девушка перешла в собственность Интри из рода Орла. Возможно, было правильней идти не к родителям Алимы, а к родственникам погибшего мужа. Смерть говорил о другом пути, более безопасном для Алимы, и Триен подозревал, что это связано с родом Οрла. Правда, догадывался, что в семью мужа девушка возвращаться не захочет и болезненно воспримет разговор на такую тему.
Но в любом случае это было делом ближайших дней, а не часов, и Триен решил сосредоточиться на простых житейских задачах. Для начала восстановить резерв, вылечить начинающуюся у Алимы простуду, попробовать снять ошейник, блокирующий магию девушки. Триен помнил видение, в котором Фейольд именно за ошейник схватил Алиму, и не особенно рассчитывал избавиться от этого артефакта.
Черноволосый самовлюбленный северянин по первости раздражал. После рассказа девушки об издевательствах Фейольда было в пору ненавидеть, но из-за предсказания, из-за разговора с Зеленоглазым наглый маг казался Триену неживой глиняной куклой, а не человеком. Бояться глины, испытывать по отношению к ней какие-то эмоции шаман считал глупым. Она просто существовала, выполняла свою роль, для чего-то была нужна и даже незаменима. Триен старался думать именно так, сохранять отстраненность мышления, иначе память десятки раз снова и снова воскрешала видение, тот момент, когда Фейольд ногой вгонял в грудь шамана арбалетный болт и наслаждался чужой болью и смертью.
Эти образы были жуткими, и каждое воспоминание о них холодом сковывало сердце, дышать становилось трудно, а в ушах звучал голос Зеленоглазого: «Ты не обязан это делать. Она тебе никто. Подумай, решение должно быть взвешенным».
Громким словам вроде «благородство» и «малодушие» Триен не доверял. Он знал по собственному опыту и по воспоминаниям семи перевоплощений Санхи, как часто пряталась гниль там, где на вывеске красовались отвага, честь и человеколюбие. Видел предательство друзей, наговоры на смерть, которые Санхи делала по просьбе ближайших родственников жертв.
Поэтому для себя Триен установил другие рамки: правильно и неправильно. Он понимал и старался никогда не забывать, что верный путь далеко не всегда самый приятный и легкий.
Так было и в этот раз. Пойти на сделку с собственной совестью, закрыть глаза и не думать о том, что Алима непременно погибнет в Каганате без помощи, было пусть не легко, но возможно. И неправильно. Триен просто знал, что не может оставить девушку одну, будь она ему трижды никто. Не может, как не может обременять ее пониманием того, чем для него закончится это путешествие, и что он сознательно, полностью представляя все последствия, пойдет с ней в Каганат.
Белая тряпица, завязанная в узел, пропиталась вином. Триен растер в ладонях полынь, чтобы видеть того, кому передавал полную опеку над женщиной и ее ребенком, прочитал нужные заклинания и бросил узелок в костер, сложенный в нарочно отведенном для таких ритуалов углу сада. Огонь радостно вспыхнул, окрасился в зеленый и бирюзовый — в саду появились духи рода старосты и его зятя.
У этих духов не было ни лиц, ни определенной формы. Они, как и прочие покровители семей, олицетворяли собой все то, во что верили люди их родов. Для старосты дух был рослым воином, которого шаман просил отводить мечи и стрелы на войне. Для сына старосты дух был юрким и гибким следопытом-охотником, а для дочери — согбенной старухой, мудрой наставницей.
В начале своего обучения Триен думал, что дух рода тождественен какому-то умершему семьи, но очень быстро понял, что духи — собирательные образы посредника-заступника перед богами. Оттого ждать какой-то формы от них было даже странно.
Дух рода старосты первым подошел к костру, полной грудью вдохнул напоенный заговоренным вином дым. Второй дух, покровитель зятя-примака, не сумевший защитить собственный род во время войны, смиренно ждал своей очереди и обрадовался, когда Триен обратился к нему с таким же уважением, что и к более старшему, могучему духу.
Золоченые рога позвякивали множеством цепочек и колец, зачарованный дым оплетал покровителей родов, напитывал их силой. Полынь делала духов зримыми и глубже затягивала Триена в транс. Волшебство истощало шамана, еще не восстановившийся и вновь опустошенный резерв причинял боль.