В гостиной, которую я не видела годы, многое изменилось, но комната все равно была уютной, в воздухе витал запах сандала.
— Алима, внучка, поставь мой гуцинь на стол, будь так добра, — в голосе бабушки слышалась ласковая улыбка, и отец недовольно зыркнул на меня.
По его мнению, я не заслуживала такого доброго обращения, а напрашивалась на суровое наказание. Выполнив просьбу, отходить от стола и инструмента я не собиралась. Бабушка пригласила Триена сесть на диван, подошла ко мне, положила руку на гуцинь.
— Пожалуйста, не играй сегодня, бабушка Цэрэн, — шепотом, но напористо попросила я. — Твой гуцинь определяет судьбы. Я не хочу, чтобы кто-то за меня определял мою.
Она погладила меня по щеке теплыми мягкими пальцами, улыбнулась.
— Ты изменилась, Алима. Я считаю, что это хорошо. Играй. Мы собрались здесь слушать твою песнь. Будь честна с собой, с нами, со струнами. Я разрешила им. Не бойся ничего, бойся лишь быть не до конца откровенной.
Бабушка отошла, села в кресло так, чтобы видеть всех. Мне же, несмотря на ее наставление, стало страшно. Я не играла больше года! Резерв не восстановился, магии во мне сейчас было очень немного, а гуцинь без нее не запоет! Если не будет волшебства, не появятся образы, и моя музыка не будет иметь ценности и смысла!
Я сидела перед старинным инкрустированным перламутром гуцинь и не решалась коснуться струн. Отец нетерпеливо прокашлялся, мама растерянно переводила взгляд с него на бабушку, Зула, пыталась умостить на руках сына так, чтобы он не ерзал. Триен. Родной, уютный, любимый. Οн ободряюще улыбнулся мне, и мелодия полилась.
Это была песнь о нем, обо мне, о нас. О том, как много мы значим друг для друга, как гармонично сосуществуют наши дары, как удивительно светло на душе рядом с Триеном и сколько горечи и боли принесло то, что родные не попытались даже понять. В музыку вплелась несбывшаяся надежда на мамину помощь, разбитая мечта о родительском благословении для нас с Триеном, и разочарование из-за отказа отца провести ритуал познания.
Мелодия подчеркнула мою вину за то, что я начала с требования там, где следовало начать с объяснения. А из-за тоскливых нот на глаза наворачивались слезы, ведь мы все знали, что и подробные, честные, искренние объяснения ничего не изменили в лучшую сторону. Отец лишь стал нетерпимей.
Струны спели о том, как сильно я по-прежнему надеялась на понимание родных и на то, что не придется рвать сердце на части. Разве может счастье быть полноценным, если связи с семьей разорваны?
Я не смотрела ни на кого, лишь выплескивала с помощью музыки наболевшее, говорила о том, что за два дня так и не смогла донести до родных. Не потому что я не старалась, а потому что натыкалась на стены. Меня не хотели слушать.
Я была откровенна со струнами, честна с собой и с миром, и гуцинь стал инструментом моей души.
Последняя нота повисла невысказанным вопросом. Что станет со всеми нами? Миром или злом мы расстанемся? Станет ли моя семья бедней на одну меня или обогатится Триеном и его родственниками, теплыми и душевными, принявшими меня, лучше любых магов почувствовавших, насколько близки мы с Триеном?
Я подняла глаза, встретилась взглядом с любимым, с человеком, с которым хотела прожить всю жизнь. Он все понимал и тоже сожалел о том, как здесь все обернулось. О другом он мечтал, и его надежды отражали мои.
Зула плакала, обеими руками стискивая притихшего сына. Мама утирала слезы, во взгляде читалась просьба о прощении. Οтец на меня не смотрел, бабушка тоже. Ее внимание было приковано к сыну, и все ждали его слов.
— Господин Триен, я прошу вас не уезжать завтра. Нам с вами о многом нужно поговорить. Я буду рад, если вы примете это приглашение, — фразы прозвучали поразительно спокойно, ровно, без гнева, затмевавшего разум отца последние дни.
— Благодарю, господин Азат. Я с удовольствием останусь в этом благословенном доме, — почтительно ответил Триен.
— Давайте вернемся за стол, — предложила мама, нарушая торжественность момента. — Алима, там твои любимые мясные рулетики с кунжутом и утка с айвой.
Εе голос дрожал, казалось, она боялась, что я снова откажусь есть.
— Я с радостью попробую, — заверила я и добавила: — В Аваине айву не знают.
Мама подхватила простую тему, встала, увлекая за собой Зулу и мальчика. После музыки гуцинь говорить о серьезном не было ни нужды, ни смысла. Слова слишком слабы и не могут справиться, передать всю многогранность переживаний. А тот, кто не понял музыку, не поймет уже ничего.
Триена мама тоже вовлекла в беседу, и так получилось, что из гостиной я выходила последняя.
— Сразу видно, что она твоя дочь. Такая же свободолюбивая и упрямая, — расслышала я слова бабушки. — Думаю, ты гордишься ею. Постарайся ей это показать.
Во время ужина отец говорил мало, зато внимательно слушал. Триен рассказывал бабушке о своем доме, о семье. Говорил о Пупе и о тех людях, которые приходили к нему за советом, предсказанием, лечением или оберегом. Он, не представляя это страшной тайной и великим секретом, рассказал о значении ритуального головного убора и объяснил, откуда взялось стойкое убеждение в том, что шаманы больше всего на свете жаждут золота. Речь шла об украшениях для ритуальных рогов, усиливающих шамана, стабилизирующих его магию во время сложных ритуалов.
Бабушка всем этим интересовалась искренне, многое уточняла, а потом ошеломила меня тем, что пригласила нас с Триеном к себе уже завтра.
— Мне так любопытно посмотреть на шаманскую магию! Столько лет живу, а ни одного ритуала не видела, — на Триена она смотрела с непосредственным предвкушением. — Мы многому можем научиться друг у друга. У магии одна природа, один источник!
На отца, резко отказавшегося делиться знаниями, я старалась не смотреть. И без того понимала, что он сердился. Бабушке Цэрэн он противоречить не мог, но и быстрое изменение мировоззрения было просто немыслимым для него. Отцу требовалось несколько дней, чтобы свыкнуться с чем-то и пересмотреть отношение.
Оттого я была безмерно признательна бабушке за приглашение. Терпеть ощутимое на магическом уровне отторжение, чувствовать возводимые барьеры, натыкаться на постоянное неудовольствие отца не хотелось. Наблюдать, как мама мечется между ним и мной, пытаясь примирить стороны, было тяжело. Все это не улучшало отношения, а лишь усиливало напряженность.
Сытость немного пригасила мою воинственность, нежный поцелуй Триена на ночь и тепло его объятий успокоили сердце. Я сделала все правильно, хотя открытое противостояние с семьей причинило боль. Я все сделала правильно. Для нас и для себя.
ГЛАВА 27
Утром после завтрака мы уехали вместе с бабушкой. Она выглядела уставшей, отец — не выспавшимся, и я могла поклясться чем угодно, что ночью они долго беседовали. Разговор явно пошел отцу на пользу. Его взгляды и жесты изменились. Если раньше в них сквозило высокомерие и пренебрежение, если каждое движение подчеркивало, насколько ценно то, что господин Азат снизошел до разговора с шаманом, то теперь в глазах отца я замечала интерес. Спокойный, без настороженности и отторжения.
Бабушка жила на окраине соседнего города в небольшом доме у реки. Знакомые с детства звуки и запахи, привычные грядки с целебными травами, множество цветов в тенистом саду. Как ни горько это было признавать, но здесь дышалось легче, потому что не чувствовалось постоянного давления долга, запретов и чужой воли. Здесь я действительно верила, что отец сможет понять, Триен тоже на это надеялся.
Ритуалы бабушка Цэрэн уже многие годы проводила только для своих родственников и не лечила посторонних. Волшебство отнимало много сил, их бабушка, выучившая себе на смену нескольких мэдлэгч, берегла. Оттого и дом был небольшим, и для гостей не построили отдельный домик, и слуг у бабушки жило всего четверо.
Особое очарование дому придавали два больших рыжих кота. Пожилого я помнила с детства, он учил меня, шаловливого лисенка, охотиться и лазать по деревьям, а теперь, видимо, передавал свой опыт общения с лисятами-мэдлэгч молодому коту, которому предстояло уже скоро заботиться о моем племяннике.