- Ты аппарировал из дома в неизвестном направлении, никого не предупредив. Что мы могли думать?
Я виновато опускаю взгляд, неловко почесав затылок.
- Хорошо, пап. Я обязательно поговорю с мамой.
Уже развернувшись в сторону выхода во двор, как вдруг замираю и, немного погодя, оборачиваюсь.
- И ещё… Пап, ты тоже меня прости. Я не подумал…
Отец не сразу, но отвечает мне немного грустной улыбкой. Я благодарно киваю в ответ и выхожу во двор.
Что мне нравится в папе, так это то, как быстро он отходит от обид.
Теперь осталось извиниться перед мамой. Уф, это уже несколько сложней.
Я нахожу её возле цветочных клумб, по обе стороны украшающие дорожку, ведущую прямо к дому.
Мама делает короткие замысловатые взмахи волшебной палочкой, одновременно что-то нашёптывая себе под нос с таким сосредоточенным видом, что в моей голове невольно возникает ассоциация с художником, который пишет свой очередной шедевр.
Я останавливаюсь на месте и заворожено наблюдаю за процессом.
Изящная рука неожиданно замирает в воздухе, на лице мамы появляется скептическое выражение лица. Пару мгновений она изучает ярко-жёлтые гладиолусы, задумчивым и таким привычным движением наматывая прядку волос на указательный палец. Потом вдруг делает резкий взмах палочкой, и цветы вмиг окрашиваются в нежно-персиковый цвет. Таким бывает небо на рассвете, едва тронутое первыми лучами восходящего солнца.
Ещё раз взглянув на результат проделанной работы, мама расправляет плечи и только сейчас замечает моё присутствие. Она мягко улыбается мне, но я успеваю заметить горечь, затаившуюся в глубине зелёных глаз.
- Красивые цветы… – выдыхаю я, подходя поближе. Прячу ладони в передних карманах джинсов, разглядывая носки своих кед. Когда я не смотрю прямо в лицо собеседнику, мне легче просить прощения.
- Я хотел извиниться за сегодняшнее утро, – неразборчиво бурчу я, но мама всё понимает.
Спрятав волшебную палочку в карман кофты бледно-оливкового цвета, она коротко вздыхает и прохаживается вдоль края клумбы. Я терпеливо молчу.
- Ты должен, наконец, научиться отвечать за свои поступки. Да и сами поступки должны соответствовать твоему возрасту. Тебе семнадцать лет, а то, что было утром, и до одиннадцати не дотягивает.
Она останавливается прямо напротив меня и подцепляет кончиками пальцев подбородок, принуждая встретиться с её взглядом.
- Пойми, мы с папой волнуемся за тебя.
Я смотрю ей в лицо, и вижу перед собой не просто ту добрую и милую маму, какой она всегда была, а взрослую, уверенную в себе женщину, ту, которая своим вроде бы ненавязчивым вниманием способна держать на плаву всю семью. Именно от её решения зависит всё в этом доме, вплоть до цвета гладиолусов на клумбе.
- Я осознал, что поступил неправильно, мам. И постараюсь больше так не делать.
Мама внимательно смотрит на меня, потом притягивает к себе, обнимает за плечи и отвечает уже более мягким тоном:
- Уж постарайся, дорогой. Прежде чем что-то совершить, несколько раз подумай о последствиях.
Я покорно мычу в ответ. Она отстраняется и, коротко улыбнувшись, говорит, что ей надо ещё немного поработать.
Весь оставшийся день я подавляю в себе желание аппарировать в Лондон и разыскать этого самого Рудольфуса. Множество вопросов не оставляет меня в покое ни на минуту, и чем больше я силюсь докопаться до ответов, тем сильнее во мне разгорается это самое желание всё узнать. И всё меньше меня останавливает данное родителям обещание не совершать подобных поступков.
К вечеру я не выдерживаю. В ближайшие несколько часов я кровь из носу, но аппарирую в Лондон. Только надо постараться сделать это как можно более незаметно.
В восьмом часу меня подлавливает отец.
— Гарри, мне надо кое-что сказать тебе.
— Ну так говори, — отвечаю я, немного напрягшись.
Не люблю, когда люди начинают разговор со слов: «Я тебе сейчас что-то скажу, но только ты не злись», или вот как отец сейчас.
— Нет, это должно быть наедине. Пошли в нашу с Лили комнату.
Кивнув, я следую за отцом.
Когда мы оказываемся в родительской спальне, отец замыкает за мной дверь и подходит к шкафу. Оттуда он достаёт небольшой бумажный свёрток и протягивает его мне со словами:
— Вот, Гарри, это — мой подарок тебе. Я хотел отдать его ещё в день твоего рождения, но посчитал, что из-за обилия других подарков ты не сможешь по достоинству оценить мой.
Я, несколько заинтригованный, принимаю свёрток и аккуратно разворачиваю его, в то время как отец продолжает:
— Я пользовался ею ещё со времён Мародёров, она не раз меня спасала от ночных патрулей. Теперь, я считаю, пришла пора передать это сокровище по наследству.
Внутри оказывается странная на вид, сложенная в несколько раз ткань.
— Это мантия, но не совсем простая. Давай, доставай, — с азартом в голосе произносит отец, нетерпеливо кивнув в сторону подарка.
Я провожу кончиками пальцев по мантии, удивляясь качеству материала, из которого она сделана: тонкий, струящийся и гладкий, словно вода. Развернув её, я поражаюсь ещё больше — под её покровом смело могут поместиться человека три.
— Но как она спасала тебя от ночных патрулей? Что в ней такого…
Я не успеваю договорить, потому что мой словарный запас вмиг иссякает, когда я накидываю мантию себе на плечи, и всё моё тело, кроме головы, становится невидимым.
— Да-да, Гарри, — отец широко улыбается в ответ на моё изумлённое выражение лица, а в его глазах пляшут задорные огоньки. Сейчас он выглядит так, словно ему снова семнадцать лет, и он всё ещё неунывающий Гриффиндорец. — Это мантия-невидимка. И теперь она твоя. Используй её с умом.
— Пап… Я не знаю, что и сказать. Это поистине самый лучший подарок на семнадцатилетие. — моему восхищению нет конца, а глаза отказываются верить в происходящее, — спасибо тебе большое.
— Не за что, сын. Мне она безукоризненно служила много лет, надеюсь, так же прослужит и тебе.
Рассыпаясь в благодарностях, я обнимаю отца и вылетаю из комнаты в поисках Рона и Гермионы, чтобы поделиться с ними великолепной новостью.
Друзья по достоинству оценивают мантию-невидимку: Рон не перестаёт восхищённо вздыхать, Гермиона с усмешкой на губах качает головой, скорее всего понимая, что теперь наши ночные вылазки будут случаться гораздо чаще.
После ужина я улучаю момент и незаметно для всех выхожу во двор.
Я так подозреваю, что теперь мантия-невидимка будет моим постоянным спутником. При своих немаленьких размерах она обладает удивительной лёгкостью, а если её сложить, то занимает совсем немного места. Так что можно спокойно спрятать её за ремнём брюк под рубашкой.
Оглянувшись на дом и удостоверившись, что за мной нет слежки, я закрываю глаза и аппарирую на окраину Лондона.
Я появляюсь точно в том переулке, из которого трансгрессировал сегодняшним утром. Сейчас здесь хозяйничает холодный ветер, и я сожалею о том, что не догадался взять с собой куртку.
Удостоверившись, что мантия-невидимка на месте, я выхожу из переулка и оглядываюсь по сторонам. На улице бесчинствует пронизывающий ветер, его сильные порывы колышут вывески над магазинчиками и барами, гоняют разбросанный мусор. Я поднимаю взгляд на небо, затянутое серыми тучами, и поёживаюсь от холода. Да, лучше погоды и не придумаешь.
Сунув руки в карманы джинсов, я без труда нахожу уже знакомый мне бар и толкаю плечом входную дверь.
Внутри всё так же грязно и неприглядно, да и что тут могло поменяться за несколько часов. Разве что отсутствие тех, кого я так жажду увидеть.
Вздохнув, я прохожу к стойке и присаживаюсь на стул. По выражению лица бармена не поймёшь, узнал он меня или нет. Подозрительный тип.
Я заказываю себе всё тот же портвейн, и со второго раза он уже не кажется таким противным. Глядишь, скоро распробую.
Яркая вспышка за окном и последовавший за ней гулкий раскат грома заставляет меня вздрогнуть. Что-то природа совсем разбушевалась. И это в августе месяце.
Проходит примерно минут сорок, а Рудольфус так и не объявляется. Хотя, с какой стати я вообще решил, что он непременно придёт сюда сегодня вечером? Ну да ладно, попытка — не пытка.