И люди. Много-много людей. Все в мантиях, одни суетливо снуют туда-сюда, другие стоят и тихо переговариваются. Это мельтешение перед глазами начинает меня раздражать. Что они все тут делают? Им что, дома не сидится?
Невдалеке — группка выживших в сражении мракоборцев. Практически у всех — сильные ожоги. Мерлин, я представляю, какая это адская боль. Замечаю отца Невилла, у него сожжено полщеки и практически вся грудь. Наверняка останутся шрамы, но это ничего, главное, что он остался жив.
Меня резко обдаёт холодом, какая-то неведомая сила толкает меня в спину, я срываюсь с места и бегу в сторону полыхающего дома.
Как только я оказываюсь на проезжей части, кто-то сильно дёргает меня назад, и в следующую секунду перед моими глазами всё темнеет, а нос утыкается в приятное тепло человеческого тела.
— Тихо, Гарри, тихо… — еле слышное бормотание раздаётся над моим ухом.
Профессор Люпин.
Сначала я хочу вырваться, но силы вновь покидают меня так же неожиданно, как и появились. Я лишь заставляю себя вцепиться пальцами в мягкий свитер и спрятать лицо на груди Ремуса. Он крепко держит меня, словно боится, что я вновь попробую убежать, но я не собираюсь делать ничего подобного. Я так устал…
— Ремус, но как же мама с папой… — всхлипываю я, поднимая голову и вглядываясь в лицо профессора сквозь стёкла очков, запачканные разводами от дождя.
— Они… — Люпин, видимо, хочет соврать на благо мне, но я предупредительно качаю головой. Он морщится, как от боли, устремляет взгляд на пожарище за моей спиной.
— Их тела не успели вытащить.
Он всё так же смотрит на то, что раньше называлось домом Сириуса, а я тупо утыкаюсь стеклянным взглядом в ямочку на щеке профессора, покрытую лёгкой щетиной.
На плечо Ремусу опускается чья-то ладонь, и я узнаю перстни Дамблдора, украшающие длинные пальцы.
Тот кивает директору и внимательно смотрит на меня, чётко выговаривая каждое слово:
— Сейчас находиться здесь — небезопасно. Конечно, пока с нами директор и отряд мракоборцев — бояться нечего, Волдеморт не посмеет вновь появиться здесь со своей шайкой. Но сейчас мы должны доставить тебя в Хогвартс.
— Зачем? — безразлично спрашиваю я.
— Это самое безопасное место для тебя.
— Я не хочу, — произношу я таким тоном, словно говорю о погоде.
Потому что я на самом деле ничего не хочу. Я не хочу в Хогвартс, я не хочу вообще никуда, не хочу ни есть, ни спать, совсем ничего.
— А что ты хочешь? — словно прочитав мои мысли, спокойно спрашивает Люпин и немного ослабляет удерживающие меня объятия.
— Ремус, — я пронзительно заглядываю в светлые глаза и произношу одними губами, — я хочу умереть.
Он гладит меня по голове и отвечает:
— Все мы когда-то умрём. Но не сегодня, Гарри.
И, как ни странно, я с ним соглашаюсь. Отыскиваю взглядом бледного Сириуса, ловлю его вымученную улыбку, словно уверявшую меня, что с ним всё в порядке. Перехватываю внимательный взгляд Снейпа, которым он награждает меня в перерыве между разговором с Министерским работником. Молча киваю вновь подошедшему Дамблдору, без возражений берусь за его руку, и мы аппарируем в Хогвартс.
====== Глава 12 ======
— Скажи мне, Ремус. Как ты справляешься?
Я срываю небольшой цветок, ещё не успевший закрыться с первыми лучами солнца. Самый простой луноцвет. Он растёт у стен Хогвартса и цветёт, насколько мне известно, с середины лета и до первых заморозков. Небольшие белые фонарики, которые раскрываются ночью и источают приятный аромат.
— С чем? — тихо спрашивает Люпин, подпирая подбородок кулаком.
— Со знанием того, что моих родителей больше нет в живых, — также тихо отвечаю я, вертя луноцвет между большим и указательным пальцем.
Ремус отвечает не сразу. Он долго и внимательно наблюдает за тем, как медленно поднимается солнечный диск из-за горизонта, и тёмно-синее небо постепенно окрашивается в оранжевый цвет.
Мы сидим на лужайке у восточных стен замка. Почти что каждое утро вместе встречаем рассвет: я из-за того, что страдаю от бессонницы, а Люпин… даже не знаю, почему. Всякий раз, когда я, безрезультатно провалявшись в постели, в пятом часу прихожу сюда, он уже ждёт меня. По какой-то причине я не удивляюсь этому факту. Просто принимаю, как должное. Без слов благодарен за его присутствие, за то, что мы можем сидеть и молча наблюдать, как начинается новый день, и это молчание совсем не в тягость. Реже мы разговариваем, и то о незначительных вещах, скорей всего потому, что все мои мысли заняты только одним: смертью родителей.
Я не могу поверить до конца в то, что их больше нет. Где-то в подсознании мне кажется, что они уехали куда-то очень далеко и почему-то не взяли меня с собой. Иногда я даже начинаю в это верить. До тех пор, пока не задумываюсь над абсурдностью выдумки собственного разума, который в последнее время не видит нужным считаться со мной.
И тогда всё тот же беспощадный разум услужливо подсовывает картины воспоминаний: взгляд мамы, пылающий дом на площади Гриммо, похоронная церемония в Годриковой впадине. Последнее я помню какими-то урывками. В то утро я как будто выпал из реальности. Жуткий холод, такой, что у меня зуб на зуб не попадал, хоть и светило солнце, которое я по какой-то причине ненавидел. Кто-то, вроде как Люпин, сунул мне в руки флягу с требованием выпить, я несколько удивился, но всё же сделал один большой глоток. Не знаю, что за гадость там была, но вкуса никакого, лишь жуткое обжигающее чувство, от которого из глаз потекли слёзы, но стало теплей и несколько притупилось восприятие. Да-да, это точно был Ремус, в столь непривычной для него чёрной мантии, какой-то весь взлохмаченный и уставший. Потом бесконечная прямая дорога до кладбища, люди, чьих лиц я не запомнил, тихие всхлипы Молли Уизли, и гнетущая тишина, нарушаемая лишь нестройным шорохом подошв о гравий да мерным свистом колёс катафалков.
Дальше — два закрытых гроба, мрачным пятном выделяющихся на фоне бесстыже-зелёного газона, глубоко вырытая квадратная яма, в которую я впился неподвижным взглядом, и чьё-то присутствие рядом со мной. То был не профессор Люпин, а кто-то другой, и я совсем не могу вспомнить, чьё именно плечо, укрытое мантией, было сбоку, совсем рядом со мной, ведь абсолютно все были в чёрном. Этот человек изредка сжимал мой локоть, причём точно в те моменты, когда я незаметно для самого себя закрывал глаза и отрешался от всего происходящего, едва находя в себе силы стоять ровно и не падать от ватного чувства в ногах. Этим самым он возвращал меня в страшную реальность, я не понимал, зачем ему это надо, а главное — зачем это надо мне, раз я был не против такого обращения.
А потом я полностью проигнорировал ещё одно настойчивое прикосновение, потому что не в моих силах было видеть то, что происходило дальше. Всё то же плечо было так близко, и я осторожно прислонился к нему виском, потому что человек был явно выше меня. Плечо едва ощутимо дёрнулось, и в следующее мгновение мягкие пальцы коснулись моей ладони, и я вцепился в них, как утопающий в спасательный круг.
Только после того, как всё стихло, я медленно поднял отяжелевшие веки и взглянул на лужайку, поросшую ровно состриженной травой, словно так всегда и было, и на прямоугольный гладкий камень, на котором высечены два имени. Неожиданно вспомнил про цветы в другой руке, две белых розы, спохватился и опустил их на газон. Когда я распрямился, того человека уже не было рядом — люди медленно возвращались по аллее.
Это — самый ужасный кошмар в жизни, кошмар наяву, который никогда не забудется. Он только глубже засядет в моём мозгу, вылезая и напоминая о себе в моменты плохого настроения, когда никого не окажется рядом, и я смогу дать волю своим эмоциям.
Я будто повзрослел разом лет на пять. Да, мне всё также семнадцать лет, но внутренне я ощущаю себя гораздо старше. Что-то тонкое, хрупкое, ранимое сломалось во мне, и на этом месте вырос более крепкий, надёжный стержень. Тот, что помогает держаться, абстрагироваться от порой невыносимого знания. Лишь маленькая трещинка на нём, вроде такая незначительная, но болезненно напоминающая о себе, не даёт покоя. Периодически она затягивается, заживает уродливым рубцом, хоть отголоски боли и сожаления не покидают меня, но иногда прорывается, как случайно задетая и вновь разодранная рана. Тогда мне нечем дышать, а перед невидящим взором так и мелькают жуткие картины, в ушах звучит скрип колёс об гравий, и всё тот же невыносимый холод сковывает мышцы в спазме.