Теодор Мазилу
ЗАСТАВА
роман
«Румынский народ, тот, кто верит в тебя, не ошибается».
ГЛАВА I
Официальное наименование этой городской окраины менялось почти ежегодно: внимательно читая имена, которыми высокопоставленные должностные лица крестили и перекрещивали лачуги и сорняки этой части Бухареста, легко можно было угадать дворцовые интриги и скандалы. Район, почти исключительно населенный рабочими заводов «Базальт», «Фише», «Вия» и «Вулкан» назывался то «Лупяска» — по имени любовницы Кароля II, то «Великий князь Алба-Юлии», то опять «Лупяска» и опять «Великий князь». В периоды затишья, когда король и наследный принц не плевали больше друг другу в лицо, городские власти присваивали району его старое имя — пригорода Рахова. Таким образом, люди узнавали о добром согласии, царившем в королевской семье.
В начале войны окончилось строительство новой, большой и внушительной церкви в самом сердце окраины, по шоссе Мэрджанулуй, выгодное расположение которой вызывало зависть всех кабатчиков. Новая церковь была построена не потому, что старая церковь и часовня Броскэрией оказалась невместительной для паствы, а по причинам чисто политического характера. На торжестве освящения церкви присутствовала сама госпожа Мария Антонеску, жена маршала, с целой свитой дам — членов благотворительного общества, известного под названием Патронажного совета. Присутствовавшие на этом торжестве чувствовали себя примерно так же, как должен чувствовать себя человек, приглашенный на свадьбу, а попавший на похороны. Они было надеялись, что им замостят улицы и проведут давным-давно обещанную канализацию, а вместо этого им преподнесли новую церковь. Весной улицы заливала вода, и с одной стороны на другую приходилось переправляться в корыте. Наводнения в районе Лупяска были широко известны во всей стране; каждый год газета «Диминяца»[1] помещала на первой странице снимок на эту тему. Осенью начинались другие беды: возчики не желали губить своих кляч, заставляя их преодолевать здешнюю грязь, и все телеги останавливались на улице Петре Испиреску. Отсюда люди были вынуждены перетаскивать свои дрова как умели. Строительство нового божьего дома было для них разочарованием, потому что они нуждались совсем в другом. Они только убедились, что и на этот раз мольбы их не были услышаны.
Сойдя с машины, супруга маршала Антонеску с любопытством огляделась, в восторге от голопузых малышей, таращивших на нее глазенки; видно было, что такого проявления симпатии она не ожидала. Она улыбнулась детям, вскарабкавшимся на заборы, чтобы лучше видеть предстоящее зрелище, и грациозно кивнула, благосклонно приветствуя молчаливых и недоумевающих людей.
По окончании церемонии госпожа Антонеску проявила желание побеседовать с женщинами и погладить по головке цыганят. Идея оказалась не вполне благоразумной. Людям не нравилось, чтобы особы, принадлежащие к иной социальной категории, заговаривали с ними, объясняли им, что хорошо и что плохо, учили их уму-разуму. Меньше всего у них было любознательности: они вовсе не желали знать, что творится в умах господ, разъезжающих на легковых машинах. Знали, что эти господа живут совсем иначе, чем они, в центре города, где улицы замощены, где есть и электричество и теплая вода. «Чего это они к нам пожаловали? Чего ради марают брюки нашей грязью? Ведь на фронт-то идут не их сынки! По какому же праву они объявились и пустословят здесь, перед нами? Если уж так говорить хочется, так пускай себе зовут своих присных, тех, у которых улицы мощеные, пусть с ними и беседуют… Отчего они не поговорят с такими, что не таскают воду из колодца? Или с теми, у которых дома приемник?»
Горести и беды принадлежали им и только им, и они не любили слушать, как об этих горестях и бедах систематически и спокойно, в порядке важности, упоминают ставленники властей. «Вопросы городского освещения, обеспечения уличной гигиены и санитарии, канализации улиц находятся в центре забот городского благоустройства, ими интересуются все, от самого скромного служащего и до министра…» С помощью этих, новых для них, слов, беды, отравлявшие им существование, превращались в нечто преходящее, лишенное всякой важности. Они по опыту знали, что служащие и высокопоставленные особы и не думают ликвидировать огорчения бедноты, а только выражают их другими словами, чтобы бесконечно лукавить и обманывать людей, и поэтому чувствовали себя оскорбленными, выслушивая все эти выступления, которые произносились спокойно, размеренным тоном, уснащенные более или менее цензурными шуточками. Они знали, что грубые шутки предназначались специально для них, — чтобы и они кое-что поняли; именно с этой целью и старался господин городской голова назвать заднюю часть тела ее самым настоящим и самым непристойным именем. Когда же то или иное должностное лицо начинало колотить себя кулаком в грудь, утверждая, что замощение улиц Лупяски стало целью его жизни, людей охватывало возмущение: любовь со стороны властей сердила их куда больше, чем неприкрытое равнодушие. Они с насмешкой смотрели на велеречивого оратора, бьющего себя кулаком в грудь: «Полюбуйтесь-ка на него… Того и гляди, ночами не спит человек — и все из-за нас. Хороший парень, душевный!.. Ишь, как переживает!»