— Да-а? — упавшим голосом сказал Тринадцатитысячник, который, казалось, ожидал этого.
«Ишь дурак: и не протестует! Верно, давно уж догадывался… Давно видел, что Джику и Рэдица… Как это он до сих пор не отдал себе отчета?.. Как не понял, когда все это было ясно, как дважды два четыре?..»
— Через две недели и свадьбу справим, — добавил дядя Вицу, с оттенком пренебрежения в голосе, надеясь, что Тринадцатитысячник попытается протестовать, сказать что-нибудь. Он ждал, что парень начнет кричать, волноваться, умолять: «Я люблю ее, дядя Вицу… Не выдавай ее за Джику». Но тот молчал, безропотно покоряясь судьбе.
Дядя Вицу все больше и больше досадовал на робость Тринадцатитысячника и нерешимость Рэдицы. Он как-то застал дочку с нежностью разглядывающей фотографию парня. В память его запало выражение счастья, мелькнувшее на лице девушки, и он все ждал, что Рэдица предпримет хоть что-нибудь, что оправдало бы нежность, с которой она разглядывала портрет Тринадцатитысячника. Но в поведении Рэдицы не происходило ни малейшего изменения; она с прежним равнодушием обращалась с юношей. Выражение искренней радости, с которой его дочь смотрела на снимок парня, преследовало дядю Вицу, помогая ему разобраться в нерешимости девушки. «Раз она решиться не может, так пусть и на портрет его больше не смотрит. Пусть не краснеет, когда он переступает порог дома».
Поведение Рэдицы огорчало его, так как он догадывался, что и она страдает из-за этого; она не могла не понимать, что все наши слова и поступки в значительной мере обязывают в отношении самого себя. Несколько лет назад на дядю Вицу произвело большое впечатление, когда один их сосед, служащий табачной фабрики, прочитав поэму Эминеску[5] «Вечерняя звезда», внезапно расплакался. Несколько недель спустя, Вицу видел того же служащего, который колотил жену посреди улицы и ругал ее площадной бранью. Вицу ужасно возмутило его поведение. Он чувствовал, что человек, способный так дико избивать свою жену, просто не имеет права плакать под впечатлением таких стихов. «Вот тоже негодяй! А как он плакал… Сердце надрывалось, на него глядючи…» Согласно теории дяди Вицу, служащий, расплакавшийся от волнения после чтения стихов Эминеску, взял на себя большое обязательство: Вицу считал, что после этого он должен стать самым порядочным человеком во всем квартале. Таким образом, он оправдал бы свое волнение и мог бы и в другой раз читать стихи. «Поймаю я его в другой раз, негодяя, если он еще вздумает лить слезы из-за Эминеску… Пусть только попробует…» Но к великому удивлению дяди Вицу, через месяц после того, как этот человек избил свою жену, он снова читал «Вечернюю звезду», а в конце снова расплакался. Дядя Вицу чуть было не раскричался, стараясь не допустить соседа вторично похваляться на людях своей исключительной чуткостью:
— Слушай ты, Ионица… брось ты это, ей-ей брось. Очень тебе надо плакать?! И на кой черт ты плачешь, если потом все равно смертным боем бьешь жену?
…Дядя Вицу ждал, чтобы Рэдица хоть чем-нибудь оправдала его предположения, подтвердив, что она действительно питает к Тринадцатитысячнику нежные чувства.
Он все надеялся, что все это произойдет само по себе. Оказывалось, однако, что в этом вся заковыка. Ему хотелось бы, чтобы Рэдица сама пошла к Тринадцатитысячнику, сказала бы ему, что любит его, а потом и он и она пришли бы к дяде Вицу, держась за руки, чтобы он выпил за здоровье детей, а вслед затем задал бы себе вопрос, где им лучше поселиться.
Но именно эти, такие естественные вещи все никак не могли сбыться, все откладывались. «Чего это они не идут ко мне спросить, посоветоваться, где бы им лучше поселиться?»
В конце концов, дядя Вицу потерял терпение. Рэдица и не думала идти к Тринадцатитысячнику и говорить ему, что его любит. В известной мере, права была и девушка: конечно, лучше было бы, чтобы решающий шаг сделал Тринадцатитысячник. Но раз уж он такой человек, так зачем же ей сидеть да ждать у моря погоды?
— Послушай, Рэдица, чего бы тебе не одеться и не пройти к Тринадцатитысячнику, не сказать ему, что ты его любишь? Ну что, скажешь? — предложил ей дядя Вицу, надеясь, что Рэдица так и поступит.
Но Рэдица только стыдливо молчала.
— Думаешь, небо бы на землю свалилось? — с оттенком насмешки в голосе спросил дядя Вицу. — Играетесь вы в кошки-мышки, вот что! Трудное это дело, очень трудное.
Рэдицу оскорбляла робость парня, заставлявшая ее думать, что он не так уж ее любит.
— А он чего сам не идет? Не знает, что ли, где живу? — с досадой отозвалась она.