Дядя Вицу вздрогнул и потупился, будто его неожиданно ударили. Он терпеть не мог, чтобы люди ставили свое самолюбие превыше чувства.
— Так, значит, дочка? Чего он первый не идет? Значит, в этом вопрос: кто первый придет, ты или он? В игрушечки играетесь, а? Привередничаете…
— Если он мне симпатизирует… пусть первый придет.
Дядя Вицу поморщился:
— Симпатизирует… Ну и словечко! Откуда ты его поймала? Ишь ты: симпатизирует…
— Может быть, я его и люблю… — призналась Рэдица.
— Так если любишь, люби себе на здоровье! — крикнул дядя Вицу, раздраженный признанием девушки. — Если любишь, так люби, а не трать времени понапрасну. Чего вы еще, черт вас побери, ждете?
Рэдица смотрела на него, полная недоумения, сконфуженная.
— Хочешь, чтобы еще время прошло? — Еще пуще рассвирепел дядя Вицу. — Отложить на год, чтобы проверить… выдержат ли ваши чувства? Да если у вас сомнения, значит, вы друг друга и не любите! Рэдица, дочка, порадуй-ка и ты отца, — уговаривал ее дядя Вицу с надеждой в голосе. — Оденься, отвори ворота во двор к Тринадцатитысячнику, отзови его в сторонку, возьми под руку и скажи, что люб он тебе… Неужто не можешь, скажи?
Рэдица сидела неподвижно, не говоря ни слова: она уже приняла решение.
— Не можешь, что ли?
— Нет, не могу, папа.
После этого разговора, дядя Вицу решил не вмешиваться больше в дела молодых. «Если они друг друга любят, пускай сами без меня распутываются».
ГЛАВА III
Дядя Вицу любил возвращаться пешком с завода домой, на край Броскэрии. На пути к дому, когда ему случалось встретиться с приятелем, он заворачивал в ту или иную «церковь», опрокинуть рюмочку.
Выйдя из «церкви», он проверял вывески всех торговцев, начиная с улицы Себастьян и до Испиреску. Его развлекали объявления на витринах, философские изречения в связи с жизнью, напитками и торговлей («Выбирайте глазами, покупайте руками»), вывески, на которых красовались коронованные особы верхом на бочке или ангелок, опрокидывающий чарку вина. Бывало, выберет он себе подобное изречение на витрине какой-нибудь лавки и повторяет нараспев в уме, в качестве развлечения по дороге домой. Повторяет благоговейно, как бы с благодарностью уму, придумавшему столь отдохновительную глупость, распевает ее, как колыбельную:
Подобного рода прописные истины, встречавшиеся на каждом шагу, были подлинными благодеяниями; они помогали ему забывать свои огорчения. Ввиду того, что ум человеческий казался ему явлением самым естественным, самым доступным пониманию, он питал своего рода уважение к авторам этих изречений, глупость которых казалась ему какой-то непостижимой тайной. Он задавал себе ряд вопросов: как это им приходят в голову такие идеи, как они выглядят, блестят ли у них или нет глаза, женаты ли они, имеют ли детей?
Встретив какого-нибудь тяжкодума, дядя Вицу смотрел на него, как на чудо из чудес. После каждой глупости, которую тот говорил, дядя Вицу обращался к нему с просьбой сообщить ту или иную подробность о его жизни: «Откуда ты родом?» или «Где ты отбывал военную службу?»
О том, как следует возвращаться с работы домой, к жене и детям, у него была своя теория. Теория, согласно которой, сколько бы у человека ни было неприятностей и забот, открывая дверь дома, он обязан казаться веселым, бодрым.
Когда сам он возвращался домой, ему нравилось, чтобы малыши вешались ему на шею. Он никогда не приходил с пустыми руками: образ мужчины, который открывает дверь дома, говорит: «Добрый вечер!», но ничего не имеет в карманах, казался ему печальным, лишенным мужества. Раз уж ты мужчина, так должен сделать им сюрприз. Он предполагал — и это больше всего сердило его, — что и люди, которые возвращаются домой с пустыми руками, тоже широко распахивают дверь, громко здороваются и подбрасывают своего младшенького высоко-высоко, под самый потолок. «Ну и люди же, — дивился дядя Вицу. — Раз уж ты пришел с пустыми руками, так и веди себя соответственно…» Иначе говоря, он считал, что они должны незаметно проскальзывать в дверь, здороваться негромко, скромно и быстренько ложиться спать…
Зачастую дядя Вицу запаздывал по вечерам, именно потому, что ему не удавалось раздобыть сюрприза, а следовательно и не было серьезного повода открывать дверь и приветствовать своих домашних с добрым вечером. И он ходил по всему городу, ремонтировал старую калошу господина Греку, шел на рынок и таскал на спине мешки с картофелем или, если дело было летом, белил дом того или иного человека позажиточнее. Домой он приходил поздно ночью, мертвый от усталости, зато приносил целую охапку арбузов.