— А кто тебе сказал, что так? — запротестовала женщина, желая показать ему, как хорошо она его знает. — У меня есть несколько яблок и постный сахар… Вот ты им и дашь, как от себя…
— Дай им сама, — спокойно сказал Вицу, желая дать понять жене, что именно так и надо.
Она так и застыла от удивления на месте, со сковородкой в руках.
— Не понимаю я тебя, не знаю, что ты хочешь сказать.
Вицу ее удивление рассмешило.
— А ты бы, Дорина, не дивилась. Не стояла бы на месте со сковородкой в руке… Не строила бы такого удивленного лица… Вот я тебе вечером все объясню что да как…
Когда брат его, по имени Лиликэ, вспоминал о нем и приносил ему бутыль вина, дядя Вицу устраивал в своей комнате с глинобитным полом настоящий «прием». Созывал друзей и соседей и, в числе их, обязательно, Цуцуляску и Тринадцатитысячника, чтобы и они поразвлеклись. Несмотря на то, что с деньгами было очень трудно, а продукты в это военное время нелегко было найти, это наименование приема в некоторой степени соответствовало их пирушкам. Ели на них и пили хорошо, несмотря на то, что после этого и пили хорошо, несмотря на то, что после них семья дяди Вицу по целым неделям питалась картофельной похлебкой.
Вицу как-то раз поссорился со своей женой из-за его «теорий»: она подала одному его приятелю с завода «Вия» блюдечко с вареньем и стакан холодной воды. Узнав об этом, дядя Вицу не на шутку рассердился. Варенье и холодная вода… Точь-в-точь как в доме у господина Греку.
Величайшей обидой для дяди Вицу было думать, что в доме у него произошло нечто, подобное тому, что происходит в домах у квартальной знати. В подобных случаях дядя Вицу прямо-таки свирепел.
Он весь побледнел от гнева.
— Ну, ну, рассказывай точно, как это было!
— Да ведь это же дело прошлое, — пыталась утихомирить его жена.
— Хочешь, чтоб я рассказывал, как это было? Да разве это я воду из колодца доставал? Я варенье подавал?
— Да что ж мне было делать: залезть в те деньги, что на шляпу отложены? — обиделась жена, видя его таким непримиримым.
— Надо было взять деньги, отложенные на шляпу! — закричал дядя Вицу, взбешенный тем, что ей это казалось невозможным. — Ну да, именно, эти деньги и надо было взять! — еще пуще кричал Вицу, сердясь на то, что Дорина считает неуместным то, что ему казалось именно самым естественным.
Но гнев у него всегда скоро переходил в печаль. А печали этой стыдилась его жена.
— Ты знаешь, что надо было мне ответить, чтобы доставить мне удовольствие?
Жена виновато слушала: опять она не сумела найти слов, которые бы понравились мужу.
— Вот что надо было мне сказать, — объяснил ей Вицу с тем оттенком грусти в голосе, который заставлял ее всегда чувствовать себя пристыженной: «Плакала твоя шляпа… к нам Силе пришел, и я потратила деньги. Ничего с них не осталось…» Вот как надо было мне ответить.
— Деньги, что на шляпу, Вицу?
— Да, Дорина, те самые деньги, что на шляпу.
Гости с трудом умещались в тесной комнатушке с глинобитным полом; набьются, бывало, и сидят каждый в своем углу — на постели, потому что там просторнее, а то и на табуретках, принесенных из дому, — у хозяина их было мало.
На «приемах» у дяди Вицу обычно много смеялись. Заправляла всем Рэдица, она из всех была самая веселая, самая шумная. Бывало, запоет рекламу камвольной фабрики «Доробанцул»:
— А ну-ка, Рэдица, спой ту, про их любовь… Когда и они влюбляются…
— Какую такую? — притворялась, что не знает, Рэдица.
— Да ту… что ты пела и у Сонсонела.
— Да что ты, и они любиться умеют? — удивлялась Цуцуляска.
— У них тоже чувства, — смеялся дядя Вицу, в восторге от того, что такой вопрос задала именно Цуцуляска. — Есть и чувства, есть и свинья на зиму, есть все, что надобно.
— Где шляпа с вуалеткой? — требовал Тринадцатитысячник, который был как бы за режиссера.
— А вон там, на этажерке…
И Рэдица одевала старую шляпу с вуалеткой, которая им досталась от тетки Каролины, и румянилась помадкой для губ.
— Ты бы это, Рэдица, пофасонистей, — говорил отец, недовольный ее видом.
— Фасонистее этого не умею.
Она закатывала глаза и начинала петь:
— А где Капри? — спросила Цуцуляска, требуя, чтобы ей ответили на месте.
Вопросы свои Цуцуляска всегда задавала крайне неожиданно и в самом повелительном тоне. И всегда требовала на них немедленного и ясного ответа.