«Теперешние ласки были бы не такими, как теперь, показными, чтобы не заметил полицейский, а настоящими… И какими глазами смотрела бы на меня Рэдица, совсем другими, чем теперь… Вздрагивала бы при каждом прикосновении моей руки…»
Но эти мысли не особенно радовали Тринадцатитысячника. Он решил не думать больше о любви вплоть до изгнания гитлеровцев из родной страны. И этот временный отказ казался ему теперь прекраснее всех волнений и вздохов. Но полученное ими задание нарушало его расчеты.
Вначале он не посмел взять девушку под руку, а нарочно шел, засунув руки в карманы. В этом его поведении были и опасение сделать какой-нибудь слишком ласковый жест, не оправданный их отношениями, и упрек девушке, которая при других условиях не позволила бы ласкать себя. Рэдицу интриговало это поведение Тринадцатитысячника; она считала его ребячеством, совершенно не соответствующим положению и доверенной им задачи. Поэтому она несколько раз сверкнула на него глазами, стараясь дать понять, что его поведение ее сердит, однако, ничего не сказала, потому что им еще не попался по дороге ни один полицейский.
Со стороны парня это была и робость и не то радость, не то печаль, а скорее всего — странное предчувствие, что таким образом он отгоняет настоящие ласки, в возможность которых он — вопреки равнодушию Рэдицы — продолжал верить. Именно поэтому советы товарища Добре больно кольнули его: «Вы, ребятки, того: прикиньтесь, что влюблены. Вы ведь люди молодые, и вам это нетрудно будет…» Тринадцатитысячник покраснел, и товарищ Добре поспешил успокоить его: «Да ты не сердись… Я ведь знаю, что между вами нет ничего серьезного…»
Близость Рэдицы его не радовала: она все время напоминала ему, что — не будь этих обстоятельств — она никогда не прижалась бы к его груди. И каждый раз как, искоса поглядывая на полицейского, который ходил из конца в конец улицы, Рэдица прижималась к его груди, в душе его росло убеждение в том, что любовь их кончилась, даже и не начавшись по-настоящему.
«Любовь хороша по окончании борьбы, — думал Тринадцатитысячник, все более и более раздраженный своими сомнениями. — Тоже нашел и я подходящую минуту, чтобы спрашивать себя: любит она меня или нет. Если на то ее воля, пускай хоть другого любит!»
— Возьми меня под руку, — сурово сказала Рэдица, заметив на том конце улицы полицейского.
Тринадцатитысячник с минуту призадумался, устремив взгляд вдаль и словно ожидая кого-то, кто должен научить его, что делать.
Рэдицу колебание юноши обидело. Она сама взяла его под руку и прижалась к нему.
— Ты же слышал, что сказал нам товарищ Добре… Не держись так официально…
— Слышал… — нехотя отозвался Тринадцатитысячник.
Они шли вперед, закрыв глаза, шли куда-то на край земли. Робко обнимутся, потом отдалятся один от другого и нарочно идут, сохраняя между собой некоторое расстояние. Таким образом, они познавали печаль разлуки и, обнимаясь снова, долго смотрели друг другу в глаза, полные беспокойства и страха, не зная, обретут ли они вновь прежнюю радость, прежнюю любовь. И каждый раз переживали все то же волнение, все ту же большую радость, и еще трудней была им разлука. И эти минутные разлуки, эта издевка над временем, были хороши, прекрасны, хотя они еще не знали, за них ли или против них, против их любви, время.
Тринадцатитысячник шел по одному краю тротуара, Рэдица — по другому. Они не смотрели друг на друга: полицейских не было видно, так что можно было и посердиться минутку.
Но как только из-за угла показывался полицейский, Рэдица с раскаянием и любовью покорно возвращалась в объятия Тринадцатитысячника. Они смеялись над временем, над любовью и разлукой.
Когда он взял ее в первый раз за руку, он ждал, что Рэдица передаст ему что-то — долю теплоты ее тела или хотя бы подаст надежду. Он долгое время выжидал этого, но добрая весточка так и не пришла. Рука Рэдицы оставалась холодной и безразличной.
Именно поэтому они чувствовали себя лучше, временно отдаляясь друг от друга. Возрождалась надежда, возрождалась и необходимая энергия, для того чтобы начать все сначала. Он забывал холодность Рэдицы, забывал повелительный тон, которым она требовала, чтобы он взял ее под руку, спокойствие, с которым девушка советовала ему быть более нежным женихом, забывал равнодушные объятия, продиктованные близостью блюстителей порядка.
Но вот посреди улицы появлялся полицейский, и тогда Тринадцатитысячник приближался к Рэдице, чувствовал рядом с собой ее тело, ее дыхание и снова боялся своей любви.
При появлении полицейских они прижимались друг к другу или начинали говорить о всяких пустяках. Говорил больше Тринадцатитысячник, потому что Рэдица устала, и ей трудно было говорить.