— Видела мой новый костюм? Красота…
— С твоим прикладом? — спрашивала Рэдица, которая не могла не подсмеиваться над ним.
Опасность миновала, и Тринадцатитысячник смог проглотить обиду, не считая необходимым ответить.
Обычно он останавливался около стены и клеил на нее листовки, а в это время Рэдица сторожила — не заметил бы кто. Потом они шли дальше, обнявшись, к местам, которые наметили еще с утра, когда выходили на разведку.
— А ты знал товарища Марию? Многому она меня научила… Умерла в тюрьме, убили ее эти звери.
Они, как по команде, забыли про свою любовь, отложив на после разъяснение этой тайны и думая только о листовках, которые им предстояло расклеивать. Но именно в силу этого их решения любовь возвращалась к ним иными путями, с еще большей силой.
Рэдице было трудно говорить, но слова любимого приятно волновали и ласкали ее. Эти слова о революции, о борьбе, о товарищах, находившихся в тюрьме, были словами многих подобных им, но в то же время принадлежали только им двоим, были их тайной, как и тайны всех влюбленных. Это были слова, но не только слова, но и ласки и объятия, потому что, говоря друг другу то, что они говорили, они чувствовали себя все более и более тесно связанными между собой.
Тринадцатитысячник вел себя с Рэдицей все более и более равнодушно, почти сурово. Он досадовал на себя за свои волнения.
«Ей-ей, словно интеллигент какой-то… Любит она меня или не любит? Проживем всю жизнь вместе?»
Всю эту тревожную неделю Рэдица спала лишь по несколько часов в сутки, и теперь у нее опять началось то ужасное головокружение, от которого ничто не помогало. Она и прежде пыталась бороться с ним, но это ей никогда не удавалось. В эти минуты она завидовала всем больным более тяжелыми, даже и неизлечимыми болезнями, которые могли все-таки дотащиться до известной точки, правда, расплачиваясь за такую смелость жизнью.
Предчувствуя, что больше, чем несколько шагов, она не пройдет, — опыт научил ее точно измерять силу недуга и свое сопротивление, она почувствовала себя виноватой, полной опасений и стыда. Страдания, возникшие в разгаре борьбы, были для нее предметом пренебрежения, она не считалась с ними и даже не думала их отгонять. Если революционная борьба требовала жертв — а Рэдица хорошо знала, что это так, — то пускай уж болезни, усталость, раны, муки и страдания придут после того, как все будет сделано. Боль можно преодолевать, только если она — предзнаменование победы. Как можно протянуть руку, чтобы тебе перевязали раны, если листовки еще не распространены? Может быть, со временем боль и отпустит тебя, но ты не сможешь облегченно вздохнуть, не посмеешь сказать: «Вот, как будто уже не так сильно болит». Что с того, если тогда тебе и не будет больше больно? Что с того, что ты вздыхаешь, что тебе хотелось бы уснуть, а ты не можешь?
Год тому назад, когда она распространяла листовки, направленные против антисоветской войны, пуля полицейского, заставшего ее за этим занятием, — она расклеивала листовки на стенах одной фабрики — попала ей в плечо, и кровь залила ее платье.
Но это случилось поздно, под самый конец, когда она уже распределила все листовки в местах, намеченных заблаговременно днем, на стенах фабрик и во дворах людей. Большинство их она побросала во дворы, где полицейские уже не могли найти их. Ночью они не могли обнаружить и те, что были расклеены на стенах домов и фабрик, а на следующее утро, после того, как люди по несколько раз их прочли и перечитали, всякая полицейская мера была уже запоздалой.
Пуля полицейского попала в нее поздно. Конечно, и тогда ей было больно, но больно по-иному. Она знала, что подстрелить ее могли и раньше, прежде, чем она успеет распространить хотя бы только и одну листовку; тогда рана в плечо болела бы ужасно. И, думая об этой возможности, она считала себя счастливой, как человек, которому угрожала большая опасность и которому в последнюю минуту удалось избежать ее.
Кровь из раны текла потихоньку, так спокойно, будто она никогда и не остановится, не пугая и не волнуя ее. Она прокралась задами фабрики на пустырь в районе Баба-Лика, куда полицейский не осмеливался пройти: он выстрелил несколько раз наугад и отказался от преследования.
Выйдя на пустырь, Рэдица почувствовала себя в безопасности; вынула носовой платок, изорвала его на полоски и попыталась перевязать рану. Но полоски эти были слишком малы и не покрывали полностью рану, а кровь не хотела останавливаться и через несколько минут залила всю перевязку.