Дядя Вицу смеялся над людьми никчемными и влюбчивыми. Смеялся над господином Греку, у которого была лавка на углу и который влюбился в коану Розику, женщину лет тридцати, имевшую в районе Броскэрией целых три дома. Семья Розики на этот брак не соглашалась, считая, что господин Греку ее недостоен и что она со своей красотой могла бы выбрать любого торговца из центра города, хотя бы даже и с улицы Липскань.
Услышав, что Греку нанял нескольких квартальных головорезов и выкрал ночью Розику из родительского дома, дядя Вицу ужасно разгневался.
— На извозчике увез ее, образина… Что его побудило увезти ее на извозчике?
— Ну, любовь у людей… Вправе же и они любить….
— Какое там, к черту, право! Глупости ты все говоришь. Никаких прав и никаких у них чувств нет… Да и откуда им взяться? Из той водички, которую он в вино подливал? Из его спекуляций? Из денег, что он в чулок прятал? Откуда у него взяться чувству?
— Не исключено, что он ее любит, — упрямилась портниха Ветуца.
— А если и любит, чего же он не обанкротился? — сердился дядя Вицу. — Что, я ему мешаю обанкротиться? Влюбился? Ну и отлично, обанкроться и все… А она, раз уж влюбилась, так чего не продает свои дома, что в Броскэрии?
— А на что они жить будут? — искренне удивлялась Ветуца.
— А я как на одну заработную плату живу? Пускай он сперва обанкротится, откажется от всяких своих жульничеств-мошенничеств, не подливает больше воды в вино, встает в шесть утра, а потом пускай себе влюбляется. Но только после всего этого…
Дядя Вицу был неумолим. Он не верил, что люди, живущие за счет других, могут искренне любить, как и все другие. И он старался убедить в своей правоте и портниху Ветуцу.
Но, только познакомившись с Дориной, Вицу по-настоящему познал любовь. Все пережитое до ее появления казалось в свете этой любви будничным и унылым. Женившись на Дорине, он уже не смотрел больше ни на одну женщину и даже и после смерти ее ни к одной не мог привязаться. Он был ей верен не в силу бог весть каких принципов или обязательств, а просто потому, что рад был находиться все время в ее близи. Несмотря на истекшие годы, Дорина была и оставалась его возлюбленной, его единственной любовью. Его никогда не покидало то опьянение чувств, та радость и волнение, которые дает всем влюбленным их чувство в начале; годы не убили и не ослабили его любви. Ее отнюдь не сменила та печальная, строгая дружба, которая связывает еще некогда любивших друг друга людей. Любовь между ним и Дориной осталась нетронутой. Бедность не ожесточила их, не омрачила их радости. И Вицу с умилением вспоминал, как счастливы они были, сидя вдвоем за круглым столиком и угощаясь хлебом с луком.
Они любили друг друга, просто потому, что жили на свете: этого им было достаточно. Она узнала, что есть такой мужчина, как Вицу, а он открыл такую женщину, как Дорина. Вот и весь процесс, через который прошла их любовь.
Годы не могут уменьшить или омрачить такой любви, ее не может покалечить ни привычка, ни совместная жизнь. Их чувство возникло в силу простого факта, что они близки один другому, и только какая-нибудь внешняя причина, а именно смерть, могла разрушить их счастье. Любовь Вицу к Дорине оставалась такой же живой и горячей даже после ее смерти; создавшаяся между ними духовная связь обрела независимое существование, стала объективной силой, и они лишь подчинялись этой большой, рожденной ими силе. Поэтому смерть Дорины не превратила их любовь в нечто абстрактное, в примирение или печальную мудрость; она оставалась все та же, что и прежде, с ее светом и волнениями. Но именно сознание того, что радости и волнения пережили ее смерть, обостряли страдания Вицу, увеличивали его горе. Он верил, что после смерти их обоих любовь их будет еще жить и дальше, переживет их, чтобы потом превратиться в невесть какое дуновение, ласку или песню.
Оба ненавидели всякое преуменьшение чувства: не сюсюкали в любви, не придумывали друг другу ласкательных прозвищ, не целовали друг друга в лоб. В их физической близости преобладала всегда серьезность, огромная потребность духовного общения, выражения того, что не умеют выразить слова, потребность известной доли молчания и даже суровости.
Дорина провинилась только раз. Однажды, когда он вернулся с работы, она сказала ему:
— Твой супчик на столе…
Вицу с ужасом услышал эти слова, которые долго потом огорчали его… И Дорина поняла грусть своего мужа, как понимала и многое, исходящее от него. Упреки Вицу помогали ей быть самой собой, и она принимала их всегда сразу, без всяких мучительных вопросов. То, что говорил ей муж, всегда существовало, — правда, в неясной форме — и в ее сознании. То, что говорил Вицу, никогда не казалось ей чуждым. Его упреки звучали для нее всегда знакомо, близко, но это впечатление создавалось у нее не только потому, что и она их продумывала, а потому, что в них была и правда, и красота. И она, в свою очередь, почувствовала, что в любовь, которая означает силу и радость, ласкательные словечки и сюсюкание вносят безобразную, печальную нотку.