Свет, который они дарили окружающим, сторицей возвращался к ним. И любовь их щедро заливали каскады света.
— Тэнасе меня о тебе спрашивал. «Как поживает Дорина, Вицу?»
— Пришло тебе письмо от товарища Панаита… Благодарит тебя за заботу о сыне…
Он слишком горячо любил Дорину, слишком крепко верил в нее, чтобы не сказать ей, что он коммунист и работает в подполье. Доверие, с которым он признался ей во всем этом, еще больше сблизило их. Она в свою очередь начала работать с женщинами, занятыми, как и она, на производстве, на фабрике «Короана». Заботилась о детях арестованных товарищей и таким образом стала «тетей Дориной».
Дорина умерла в расцвете лет, в результате беременности.
Провела рукой по его волосам и с улыбкой сказала ему:
— Ну, вот и все, Вицу… кончено и это…
Она была счастлива, чувствуя, что при таких обстоятельствах Вицу ждал от нее именно этих слов. «Скажи, Вицу, угадала я, что надо было сказать в такую минуту?»
Он смотрел на нее со страстной любовью и болью. И ему так хотелось, так хотелось, чтобы она, которой предстояло вскоре умереть, взяла с собой и частицу его существа.
Вицу остановил на ней долгий взгляд и невольно застонал; частица его души и тела была с Дориной, должна была вскоре встретиться со смертью. А Дорина улыбалась, предчувствуя, что частица ее души и тела останутся с Вицу, будут жить и далее, видеть небо, радоваться. Она чувствовала потребность подчинить себе те годы, которые пройдут после ее смерти, хотела теперь уже знать, как будет выглядеть Вицу и тогда, после.
— Скажи мне что-нибудь, Вицу… Посмотрю, что может тебе взбрести на ум лет так через десять…
Незадолго до смерти наступила эта торжественная минута, в которую жена доверила ему живую долю самой себя, ту частицу ее, которая должна была остаться с ним, с Вицу, минута, когда она посоветовала ему, какие именно цветы ласкать от ее имени, что именно делать, какие именно слова произносить.
Смерти не удалось полностью раздавить ее. Она всецело отдалась мужу, внесла луч утешения в жизни многих людей. И немало дорог пришлось бы исходить смерти, для того чтобы стереть ее след с лица земли, вырвать память о ней из всех душ, в которые она внесла луч света и радости. А это превышало могущество смерти.
Жанна была одна. Она положила вязанье на подушку и протянула руки к лампе, чтобы немного погреть их. Заметив Вицу на пороге, она испуганно вздрогнула: этого она не ждала.
— Не думала, что придешь, — сказала женщина, дивясь и далее присутствию у нее в доме этого человека.
«Чего это она так удивляется?» — задал себе вопрос Вицу, которому не нравилось, что она удивляется и недоверчиво покачивает головой. «Это кажется ей чудом. Обо всем она подумала, все предусмотрела, только это не могла предвидеть».
А Жанна продолжала дивиться его присутствию, будто никогда и не надеялась на подобную радость. Счастье казалось ей таким далеким и несбыточным, что она, вероятно, никогда о нем как следует и не подумала.
— Был у тебя сегодня кто-нибудь? — спросил Вицу с искоркой надежды в душе.
— Кому ко мне приходить-то? — подивилась она усталым голосом, не подозревая всей важности этого вопроса. — Ко мне никогда никто не заходит, я люблю сидеть одна…
Вицу с болью в сердце выслушал этот ответ. Женщина и не подозревала, что таким образом она навсегда отдалила его от себя.
— Так-таки никто, абсолютно никто? А ну-ка, постарайся припомнить! — настаивал Вицу в надежде, что на этот раз она даст ему другой ответ.
— Никого у меня не было…
Ему хотелось сказать ей доброе слово, разогнать немного ее печаль. Он отказался от мысли сказать, что не любит ее. Отдавал себе отчет в том, что женщина по-своему любит его и что ей было бы трудно выслушать правду. Но досадовал на нее за то, что не мог сказать, что не любит, за то, что она недостаточно сильна, чтобы смотреть правде в лицо. Его огорчало, что из-за ее слабости он вынужден отложить свое признание, не говорить ей сейчас же, что не любит ее и за что именно не любит. Он скажет ей это позже… когда она станет сильнее… тогда он ей скажет.
«Пусть она сначала заведет себе друзей, не сидит каждый вечер одна при лампе, научится понимать жизнь, прочно стоять на ногах. Только тогда я возьму ее за руку и скажу, что не люблю ее».
— Надо бы и тебе немного выходить, вращаться среди людей… Не сидеть весь день дома…
— Надо бы, надо бы, — улыбнулась женщина.
Жанна любила его за то, что он хотел видеть ее такой, какой сама она хотела быть в начале своей жизни, но какой не сумела стать за недостатком мужества и силы.
— Надо бы и тебе выходить на люди, — снова сказал Вицу, пытаясь подготовить ее к тому дню, когда она сможет без причитаний узнать правду.
— Ты прав… живу, совсем как старая дева, — согласилась с ним женщина, не подозревая и на этот раз всего значения его замечания.
Дядя Вицу понял, что он ошибся, и чувствовал себя виноватым. Что ж это ты, Вицу, ты, который столько знаешь о жизни, о значении войны, о том, что надо делать, чтоб ее больше не было… Отчего ты ей всего этого не сказал? И по своей привычке он здорово-таки мысленно отругал себя: «Дурак ты, дурак, голова твоя сосновая. Холостяк старый! Чертов умник…»
Вицу был убежден, что только революционная борьба может придать смысл человеческой жизни. На тех же, которые оставались вне борьбы коммунистов и утверждали, что они счастливы, обсуждая свое положение, говоря о том, что у них сарай полон дров на зиму, красивая жена и исключительно умные дети, Вицу смотрел с тоской, удрученно, как на больших, но глупых детей.
«Посмотрите на них… живут черт знает как и даже не отдают себе в этом отчета».
Всем, принадлежащим к этой категории, дядя Вицу отвечал одинаково, полукротко, полунасмешливо:
— Нет, не счастлив ты… у тебя сарай полон дров…