«Пусть она сначала заведет себе друзей, не сидит каждый вечер одна при лампе, научится понимать жизнь, прочно стоять на ногах. Только тогда я возьму ее за руку и скажу, что не люблю ее».
— Надо бы и тебе немного выходить, вращаться среди людей… Не сидеть весь день дома…
— Надо бы, надо бы, — улыбнулась женщина.
Жанна любила его за то, что он хотел видеть ее такой, какой сама она хотела быть в начале своей жизни, но какой не сумела стать за недостатком мужества и силы.
— Надо бы и тебе выходить на люди, — снова сказал Вицу, пытаясь подготовить ее к тому дню, когда она сможет без причитаний узнать правду.
— Ты прав… живу, совсем как старая дева, — согласилась с ним женщина, не подозревая и на этот раз всего значения его замечания.
Дядя Вицу понял, что он ошибся, и чувствовал себя виноватым. Что ж это ты, Вицу, ты, который столько знаешь о жизни, о значении войны, о том, что надо делать, чтоб ее больше не было… Отчего ты ей всего этого не сказал? И по своей привычке он здорово-таки мысленно отругал себя: «Дурак ты, дурак, голова твоя сосновая. Холостяк старый! Чертов умник…»
Вицу был убежден, что только революционная борьба может придать смысл человеческой жизни. На тех же, которые оставались вне борьбы коммунистов и утверждали, что они счастливы, обсуждая свое положение, говоря о том, что у них сарай полон дров на зиму, красивая жена и исключительно умные дети, Вицу смотрел с тоской, удрученно, как на больших, но глупых детей.
«Посмотрите на них… живут черт знает как и даже не отдают себе в этом отчета».
Всем, принадлежащим к этой категории, дядя Вицу отвечал одинаково, полукротко, полунасмешливо:
— Нет, не счастлив ты… у тебя сарай полон дров…
Он был уверен, что эта женщина должна знать о том, что творится на свете, а не замыкаться в себе, в своем одиночестве, потому что, только интересуясь окружающим, она может быть по-настоящему счастливой, будет ли или не будет он ее любить. Он ни на минуту не сомневался, что она может стать настоящим человеком — не сомневался, потому что хорошо знал людей. Под ее печалью он угадывал большую жертвенную силу, почти болезненную потребность по-настоящему понять жизнь. Жанна была дочерью рабочего Бухарестского трамвайного общества, который с грехом пополам несколько лет продержал дочь в школе. Гимназию она не окончила, перестав учиться в шестом классе. Вышла замуж за бухгалтера, а через два года бросила его, потому что муж ее оказался никчемным. Потом поступила на работу в администрацию завода «Вулкан».
Прежние их беседы казались ему теперь пустыми, не умными. Сложилось впечатление, что он как бы обокрал ее, лишил ее чего-то, на что она имела право. «Если бы я обсуждал с ней то, что надо было обсуждать, глаза у нее не были бы такими печальными, она не грела бы больше руки у лампы, не удивлялась бы, что я зашел к ней в гости, имела бы тысячу друзей, рассказывала бы мне о том, как сумела избегнуть преследования полицейских во время распределения листовок на улице Друмул-Серий, спросила бы меня, что слышно нового о товарищах, заключенных в тюрьму… И я бы ей ответил с удовольствием, сообщил бы новости».
Как и всякий одинокий человек, у которого мало знакомых и который редко выходит из дому, Жанна заполняла свой маленький мирок чем могла, одухотворяя все окружающие ее предметы, из которых слагалась ее повседневная жизнь. Керосиновая лампа, чадившая так, что иной раз человек буквально задыхался, называлась Мишкой, а кристаллический детектор — Нику.
— Я люблю сидеть одна дома и вязать крючком… Не знаю почему, но когда я вяжу, мне кажется, что я сижу на красивой, красивой поляне…
Вицу слушал слова женщины и чувствовал себя пристыженным, виноватым в том, что она говорит именно эти слова, а не другие.
— Иногда… когда к нам в район попадает какой-нибудь кинофильм повеселей, пойду и я посмотрю его, а потом возвращаюсь домой, одену наушники и слушаю своего Нику… Ложусь я рано, как только стемнеет…
«Ты в этом виноват, ты! А теперь сиди и слушай, так тебе и надо. Я должен с ней серьезно поговорить», — решил Вицу, чувствуя, что не может больше выносить одиночества и печали этой женщины.
— Знаешь, Жанна, что я тебе скажу, — сказал Вицу, глядя ей прямо в глаза. — Я тебе принесу завтра книгу, и мы ее потом обсудим… — Помолчав с минуту, он все тем же серьезным тоном спросил ее: — А ты меня не прогонишь?
— Чего ж тебя прогонять-то? — искренне удивилась женщина. Радость ее при мысли о том, что она его снова увидит, была слишком велика, чтобы она поняла его шутку.
— Ты меня только не заругай, Женика… В этой книге не рассказывают о том, как умирает девушка и как ее возлюбленный приходит к ней, как раз, когда она умирает…