— Да нет же, нет, конечно, не заругаю. Ты неси эту книгу, а там посмотрим…
В голосе, которым женщина произнесла последние слова, звучала теперь нотка спокойствия и уверенности, которая заставила его вздрогнуть. Слова «не заругаю тебя» она сказала с лукавой искоркой в глазах, озарявшей и молодившей ее лицо… И в конце, к великой радости Вицу, даже как будто подтрунила над ним. «А там посмотрим».
Но именно в ту минуту, когда Жанна показалась ему более красивой, более веселой, более уверенной в себе, он понял, что не любит и никогда не полюбит ее. Преследовавший его все время образ Дорины возник перед ним ярче, чем когда-либо и, вспомнив веселый блеск ее синих глаз, он с радостью отдался во власть всем мукам.
«Собственно говоря, это художник сказал, что хотел бы распить со мной стаканчик, другой, он это надумал, а не я…» Надо сказать, что Вицу предъявлял большие претензии ко всем, кто хотел выпить с ним, выпить или дружить. «Вот черт, Чирешикин муж дивится, что я с ним не здороваюсь! Нечего сказать, великие претензии у этих людей! Скромности у человека ни на грош. Пусть он сперва подаст в отставку, уйдет из полиции… потом поговорим. Мадам Вестемяну рассердилась, что я не пришел к ней на масленицу. Отчего за день до этого она не вздула как следует своего Амброзела, не снизила квартирную плату? Если бы она мне сказала: „Господин Вицу, приходите к нам в гости на масленицу. Если придете, уменьшу квартирную плату и хорошенько поколочу сына“, я бы к ней, честное слово, пошел».
Собственно говоря, Вицу обманывал самого себя: предстоящий разговор с художником его беспокоил. Зная, что Ефтимие уехал в деревню, к родственникам, чтобы привезти вина, и следовательно сегодня вечером у художника не будет, Вицу решил, что сейчас самое удобное время начать этот разговор, о котором он столько времени думал. Ибо, хотя Ефтимие ничего и не подозревал об его подпольной деятельности, Вицу предпочитал не попадаться на глаза начальнику жандармского поста. Он считал, что дружба художника с Ефтимие дело случайное, не имеющее слишком глубокой основы, верил, что художник — человек честный, способный отдать свои силы и дарования делу служения людям.
На собраниях ячейки Вицу, как и все остальные коммунисты, получил задание проводить разъяснительную работу с жителями его квартала, привлекать на сторону рабочего движения патриотические, честные силы. Однако судьба художника интересовала его и с более широкой точки зрения. Твердо веря в победу Красной Армии, в разгром фашизма, в освобождение Румынии и в социалистическую Румынию, Вицу, как и остальные коммунисты, уже тогда подумывал о необходимости создать кадры для политической борьбы, которая должна была последовать за освобождением Румынии от гитлеровского ига. Такие кадры Вицу выращивал из рабочих, среди которых работал, как и на ближайших заводах «Вия» и «Фише», «Вулкан» и «Апака». Среди служащих и интеллигентов он умел, благодаря своему политическому и жизненному опыту, различать людей, из которых капитализм выжал все соки, пресек их творческие порывы и которым другой, более справедливый строй открыл бы возможность стать самим собой, полностью проявить свои способности.
Несмотря на то, что в искусстве он ничего не понимал — и менее всего в живописи (в жизни своей он видел всего одну картину Григореску и множество литографий с изображением Святого Георгия верхом на коне, сражая змия), Вицу ценил искусство, потому что люди в нем нуждались, как и потому, что оно — это знал и он — требует от артиста многих дней и ночей труда. «Знаешь, художник, какой бы он ни был человек, но, когда примется за работу, работает, как скаженный. По целым дням не выходит из мастерской».
Его огорчало, что художник теперь больше не работает. Хотя он и мало что понимал в живописи, но был убежден, что картины художника в тысячу раз прекраснее всех литографий с Дженовевой Брабантской и «Георгицы, что хорош собой, будь он конный иль пешой», которые украшали стены всех мещанских домов. Художник подарил ему картину — зимний пейзаж, на котором был изображен уголок улицы, где жил Вицу, и от картины этой так и веяло глубоким покоем и чарующей прелестью зимы. Вицу повесил ее в изголовье, в красном углу, где верующие обычно вешают лампадку, и часто подолгу любовался картиной. Конечно, если бы сам он, Вицу, был живописцем, он не писал бы зимние пейзажи, а забастовки рабочих, добивающихся удовлетворения своих требований. Ему все же нравился и покой, которым дышал зимний пейзаж. Художник, не отдавая себе в этом отчета, обязал Вицу той радостью, которую принесла ему картина. Предстоящий разговор был в некотором роде и наградой за минуты наслаждения, которые принес с собой зимний пейзаж. Этим разговором Вицу хотел отблагодарить художника за картину.