Спал он всего два часа: в три утра у него была явка на том конце Бухареста, на собрании ячейки. Фэника сладко спал; Вицу вышел на цыпочках из комнаты, стараясь не разбудить мальчика. Рэдицы дома не было, она сказала, что работает в ночной смене. На самом же деле, она распространяла листовки.
Была глубокая ночь.
Вицу тихонько отворил калитку, оглянулся по сторонам — не видит ли его кто, не преследует ли.
На улице не было ни души.
ГЛАВА VIII
Железногвардейцы с самого начала пришлись по вкусу Кэлэрецу. Они грабили и ругали евреев, иначе говоря, делали то, что сам он делал намного раньше «Вожака». И Кэлэрец видел в политике железногвардейцев возможность грабить в широких масштабах и предать забвению свое прошлое мошенника.
Он носил зеленую рубашку и ремень через плечо, ходил с непокрытой головой и держал в страхе и повиновении всю округу. Брал деньги с евреев, уверяя их, что с ними ничего не случится. Зимой 1941 года, во время железногвардейского бунта, участвовал в разграблении магазина «Миллион» и перетаскал к себе в дом множество дорогих товаров. И возможность беспрепятственно и безнаказанно грабить, не опасаясь последствий, преисполняла его великим удовлетворением.
К вящему своему удивлению, после бунта 41 года он попал под арест и даже на несколько месяцев в тюрьму. Ждал, что Гитлер заступится за Хорию Симу, и опять-таки был крайне удивлен, видя, что фюрер предпочел генерала Антонеску.
Кэлэрецу вышел из тюрьмы несколько обеспокоенный. Он должен был ежемесячно являться на жандармский пост и визировать там свой паспорт. И начальник поста, которому во время железногвардейской власти не удалось поживиться, был рад поиздеваться над Кэлэрецу и требовал от него, чтобы он ругал Хорию Симу.
Кэлэрецу вскоре и к этому привык. Откроет дверь — и сейчас же говорит, что следует говорить. Как только войдет к господину Ефтимие, сейчас же выкладывает на стол всю душу.
— Дурак был Хория Сима…
Подобная поспешность раздражала даже и начальника поста, тем более, что сцена утрачивала таким образом всю свою прелесть и вскоре стала привычной.
Ефтимие рассеянно смотрел в окно, ожидая, чтобы жулик сказал что-нибудь.
— Не должен он был Антонеску ослушиваться, — продолжал Кэлэрецу, желая доставить удовольствие жандарму.
Ефтимие нервно постукивал сапогом об пол. Он еще не был удовлетворен, еще чего-то хотел.
— Следовало бы дать и вам вашу долю…
Это было именно то, что хотелось услышать Ефтимие. Он довольно ухмылялся и знаком приглашал Кэлэрецу замолчать. Вынимал печатку, размахивал ею и затем припечатывал бумаги жулика.
— Можешь идти, — говорил господин Ефтимие, насмешливым жестом указывая ему на дверь.
Но тот по-прежнему, как гвоздями прибитый, сидел на стуле. Ему не хотелось уходить. Что-то еще надо было сказать.
— Ну, в чем дело, выкладывай?
Кэлэрецу краснел, жеманился, как девушка. Хотелось и не хотелось говорить.
— Да ты поскорей, занят я по горло…
Кэлэрецу вставал и застенчиво поглаживал шляпу, — совсем, как несчастный чинуша, пришедший с прошением к начальству. Он все не решался.
— Да вот… хотелось бы мадам Вестемяну навестить. Нет у меня больше ни гроша за душой… А мать пишет, что серьезно больна…
— У тебя мать больна?
Ефтимие был в восторге, что привел этого мошенника к послушанию и, желая на свой лад отомстить ему, выслушивал его чрезвычайно серьезно и великодушно удовлетворял его просьбу.
— Ладно уж, иди… Только, смотри, не встречайся с Умблату…
Кэлэрецу был выдающимся проходимцем. У него была своя тактика — грабить среди бела дня.
К торговцам он являлся в тот самый момент, когда они подсчитывали выручку. Положит преспокойно револьвер на прилавок и ждет, чтобы ему отсчитали столько бумажек, сколько ему потребуется. Пересчитает и он еще разок, чтобы торговец как-нибудь не ошибся, а затем уходит, желая ограбленному здоровья и благоденствия, удачных детей, любящую жену и хорошего сбыта. У ограбленных не хватало смелости донести на него жандарму, потому что Кэлэрецу наказывал за это, как никто другой. Поэтому торговцы смирились, привыкли к нему, как привыкли и к сборщикам налогов. Чаще всего даже и не было необходимости в револьвере и угрозах: все происходило тихо, мирно и вполне культурно.
Кэлэрецу был парень грамотный, окончил даже несколько классов гимназии, получая во время учебы отличные отметки: но профессия жулика нравилась ему куда больше. С некоторых пор, после попоек, длившихся круглую неделю — больше, чем свадьба со всеми ее обрядами и пиршествами, Кэлэрецу внезапно угомонился. Антонеску посадил его под замок, и месяцы тюрьмы несколько изменили его поведение. Он образумился, мечтал обзавестись домком, женой, зажить своим хозяйством. Ему надоело быть всю свою жизнь постояльцем, есть где и как попало и не иметь чистого белья. Воровал он теперь по-хозяйски, не слишком много, но во всяком случае так, чтобы хватило и на черный день; мелким жульничеством больше не занимался и людей тоже не убивал. Подавал акафисты в церковь, моля бога о прощении грехов и о возвращении на путь праведный. Заботливо откладывал копейку, не имел больше содержанок, купил себе дом в Котрочанке и землю в деревне, в Дэрешть, откуда сам был родом. Он стал теперь и гораздо более осторожным. Если торговец поднимал крик, шумел и скандалил, Кзлэрецу оставлял его в покое и испытывал свое счастье в другом месте. Он вел одинокий образ жизни да и промышлял в одиночку; с другими, менее степенными, ворами, как, например, Умблату и Гурица, он не водился, клиентов от них не отбивал, не грабил на улицах Себастьян и Кириджиу, где хозяйничали они.