— Чего тебе, а?
— Важное дело имею, — торопливо отозвался Кэлэрецу.
Это не понравилось сержанту. «Важное дело, когда он спал… Нехорошо это». И он разочарованно посмотрел на Кэлэрецу, как бы пытаясь убедить его, что не стоит приходить по важным делам.
— А, — подивился сержант, которому не хотелось отрываться от его выпивки. И он махнул Кэлэрецу рукой, приглашая того не торопиться, повременить, как бы желая доказать жулику, что фактически важных дел не существует.
Допив содержимое бутылки, сержант довольно крякнул.
— Мутит меня что-то… Верно, от чайной колбасы.
— Где господин Ефтимие? — спросил Кэлэрецу, которого долгое ожидание окончательно вывело из себя. Прошло уже столько времени, а ему все еще не удалось донести на Давида и художника, обсудить с Ефтимие еврейский вопрос.
— Господин унтер-офицер, — кротко поправил его сержант, хотя вовсе не собирался быть кротким с этим проходимцем. Ему скорее хотелось угрожать, стучать кулаком по столу; но его слишком утомила выпивка и он уже не мог с достоинством выполнять свои обязанности. Поэтому, больше и не пробуя форсить, он ответил дружелюбным тоном, который требовал меньше усилий:
— У дяди Василе он… пьет…
У дяди Василе веселились во всю. Еще со двора Кэлэрецу услышал крики женщин, звуки цимбалов и густой бас отца Думитру, который без конца читал акафисты.
Кэлэрецу бесшумно открыл дверь и, стараясь остаться незамеченным, прокрался в дальний угол.
Сидя между Кокуцей с одной стороны и Чирешикой — с другой, Ефтимие приказывал цыганам играть. Разгорелась ссора: Ефтимие требовал романсы, а отец Думитру — чтобы ему спели «Старый крест». Музыканты стояли и смотрели на них со скрипками в руках, не зная, что им делать.
Отец Думитру уснул, а музыканты, довольные тем, что его преосвященство опочил, заиграли: «Проезжал верхом жандарм», любимую песню жандармского начальника.
Кэлэрецу сидел, съежившись, в своем уголке, как бы боясь, чтобы его не заметили. Он ждал, чтобы цыгане кончили песню и отошли к своему столу, где их ждала закуска и выпивка. Но как раз, когда он собирался подойти к столу Ефтимие, цыгане приблизились к начальнику поста и заиграли что-то заунывное. И Кэлэрецу не солоно хлебавши был вынужден снова вернуться на свое место.
Его брала досада на музыкантов. Из-за них ему не удалось подойти к Ефтимие. Жандармскому начальнику не нравилось, чтобы его беспокоили, когда цыгане играют специально для него. К тому же и женщины ни на минуту не оставляли его в покое.
И каждый раз, когда он порывался подойти к Ефтимие, музыканты принимались играть оживленнее, чем когда-либо, и Кэлэрецу был вынужден возвращаться на свое место.
Наконец музыканты устали от всех охов и вздохов, положили на лавку скрипки и цимбалы и принялись за еду. Но радость Кэлэрецу была недолгой. Ефтимие тоже проголодался. Оторвав ножку цыпленка, он стал усердно искать взглядом миску с чесночной подливой.
— Подле тебя она… где ищешь? — отозвался кто-то, пододвигая к нему миску.
— А что же с этими яйцами? Сейчас куры несутся? — обиделся проснувшийся поп.
Осторожно ступая на цыпочках, Кэлэрецу подошел к столу, за которым сидел Ефтимие.
— У меня к вам дело… Неотложное, срочное дело…
Ефтимие плюнул в тарелку:
— Да ты не видишь: у меня кусок во рту…
Огорченный Кэлэрецу вернулся на свое место и заказал вина, чтобы утопить в нем огорчение.
…Он снова чувствовал себя старым, заурядным жуликом. Чем он отличается от Гурицы? Чем лучше Умблату? «Суждено мне, видно, всю жизнь оставаться мелким воришкой и больше ничего…»
А Кэлэрецу не хотел больше быть воришкой, мошенником, а достойным, всеми уважаемым человеком. Хотел, чтобы ему говорили: «Что вы скажете про это, господин Кэлэрецу?» Чтобы и его приглашали в гости к аптекарю, как приглашают Ефтимие…