До сих пор он в своей жизни ничего поистине важного не сделал, а то, что сделал в тот день, сделал случайно, не сознавая этого. И его огорчало, что свет пришел откуда-то извне, издали, что не он носил его в себе, не он открыл этот свет.
Грозившая ему опасность его не пугала; открыто взяв на себя ответственность за совершенный без его ведома поступок, он почувствовал, что свет этот горел в его душе, а не пришел извне. К тому же опасность являла еще и большое преимущество: она сближала его с незнакомцем, благодаря ей он становился ему ровней, братом.
Старик знал и раньше, что есть люди, борющиеся с фашизмом, но сблизиться с ними ему не привелось. Он ждал избавления извне, верил, что существуют известные люди, кучка людей, которым на роду написано умереть за счастье остальных. Все же другие, женатые, семейные, сидели в своих укрытиях и ждали конца войны.
Коммунистическая листовка напомнила ему, что и у него сын погиб на фронте на двадцатичетвертом году жизни, что жена его с горя потеряла рассудок. И ему было больно и обидно, что какие-то чужие, незнакомые люди сильнее, чем он сам, болеют за него душой. «Ваши братья и сыновья отдали свою жизнь в несправедливой войне». Борясь бок о бок с этими незнакомыми людьми, он будет вновь восстановлен в своих правах отца, которых лишило его примирение с судьбой, вновь обретет силу горько оплакивать потерянного сына.
В стопке программ он отыскал все те, в которых вместо сюжета фильма были отпечатаны коммунистические призывы. Он разложил их на две стопки: в одну — программы-листовки, в другую — обычные программы.
Теперь он внимательно разглядывал каждого входящего в зал человека, мысленно взвешивая его, изучая его одежду, решая, какую программу ему дать.
— Желаете и программку? — вежливо спрашивал он зрителя.
И тот утвердительно кивал головой.
Тогда старик, еще раз осмотрев его с ног до головы, протягивал ему программу, в которой в продолжение текста, рассказывающего содержание фильма, была отпечатана коммунистическая листовка.
ГЛАВА X
После разговора с Вицу художник стал задумчивым, унылым, признавал, что сосед прав, но никак не мог согласиться с тем, что до шестидесяти лет он жил не так как надо. Это был старый человек, больной сердцем, который знал, что смерть уже не за горами, но не мог, однако, примириться с мыслью, что на смертном одре единственным его воспоминанием будут расставания с возлюбленными, некогда волновавшими ему кровь. Ему не хотелось видеть перед собой в смертный час одни только лица женщин, которые закрыли перед его носом дверь или же предлагали ему «оставаться добрыми друзьями». Этого для него было слишком мало. Ему не удалось превзойти в мастерстве Гойю; он с этой идеей примирился, но хотел, по крайней мере, честно дожить свой век. Его огорчала мысль, что он может добиться спокойствия только ценой самоосуждения; но он твердо решился добиться его, будь то и этой ценой.
Все основы, на которых он до тех пор строил свою жизнь, — наивный, легкий скептицизм, культ вина и экзотических мечтаний, уважение к людям, имеющим власть растоптать тебя, чтобы самим пройти дальше, ребяческий восторг, порождаемый громкими, решающими словами — «Прощай навеки», «А где же прошлогодний снег?», «Sic transit gloria mundi», — печальная кротость по отношению ко всем грехам мира — все эти смехотворные красоты, которые ему с грехом пополам удалось накопить за целую жизнь, внезапно утратили для него всю свою прелесть и силу. Как это ни странно, именно эти звучные слова поддерживали его до сих пор в жизни. Он разгуливал по комнате, громко повторяя: «Sic transit gloria mundi» и чувствовал себя свободнее, сильнее.
Больше всего огорчало его убеждение в том, что, умри дядя Вицу, его бы оплакивала вся округа, все население их района, от Броскэрии и до Баба-Лики, в то время, как смерть его самого прошла бы незамеченной. Люди не очень удивились бы, не встречая его больше в кабаке перед стаканом водки: «Художника что-то не видно! Вероятно, приказал долго жить…»
До последнего времени одиночество казалось ему привилегией избранных, людей, которые сумели вникнуть в суть жизни, а затем, унося в душе это сокровище, запрятались в своей берлоге, чтобы наслаждаться им. Люди, которые любили жизнь и боролись за нее, делали это, по его мнению, потому что ничего не поняли из происходящего вокруг. Если же они это поймут, то одиночество не может не овладеть ими.