Фактически, сам он не вполне был верен этим принципам и добивался дружбы людей. Даже и свои теории об одиночестве он любил развивать в присутствии других.
Больше всего огорчало господина Рэдулеску незыблемое уважение, которое питал к нему начальник жандармского поста Ефтимие. Да, господин Ефтимие любил и уважал художника. Художник пытался убедить его, что у него совсем иные взгляды на жизнь, что он не антисемит и что немцы проиграют войну. Он даже рассказал жандарму анекдот про Ику[11] и Марию Антонеску, жену маршала. Господин Ефтимие улыбался и поглаживал свой ус: он не верил художнику или не принимал всерьез его слова.
— Да что это вы говорите, господин художник…
После того, как у себя, на жандармском посту, он, бывало, изобьет человека до того, что тот валится замертво в лужу крови, господин Ефтимие шел к художнику опрокинуть с ним по стаканчику и излить перед ним душу, побуждаемый, по всей вероятности, тем странным чувством симпатии, которое нередко испытывают отъявленные негодяи к порядочным, но слабовольным людям.
— Я к вам иду, ну прямо как в церковь. Батюшка у нас человек серьезный, но я ему не доверяю. Святой он человек, но пить совершенно не умеет. А я не доверяю таким, которые не пьют до положения риз… Только человек, любящий выпить, может понять другого, простить чужие грехи… Я вот избил нескольких крестьян из Болинтина так, что их замертво вынесли, — рассказывал Ефтимие, как на духу. — Избил, потому что они утверждали, будто немцы проиграют войну.
Внезапно Ефтимие изменялся в лице.
— А почему я их бил, спрашивается? — свирепо кричал жандармский начальник, будто не он, а художник избивал крестьян. — Чего я их так лупил, что с них кровь текла ручьями? Чего они кричали, а я их по губам хлестал? Почему я их не пожалел: ведь и я сам деревенский? Можете вы мне это объяснить? — спрашивал Ефтимие, все более и более заинтригованный, недоумевая и умоляя художника объяснить ему, откуда в нем берется столько жестокости. — Вот я сам себе задаю вопрос и не могу на него ответить. Просто в толк взять не могу… Ребенком я бы и мухи не обидел. Другие у меня были склонности. А позже изменился я, стал другим человеком…
И господин Ефтимие смотрел в одну точку, тщетно пытаясь объяснить себе суть происшедших в его душе изменений. Но чем больше он над этим задумывался, тем больше росло его недоумение.
— Откуда только берется столько жестокости в таком человеке, как я. Ну, не странно это?
Жандарм казался крайне удивленным тем, что произошло несколько часов назад. Он пытался понять самого себя, нащупать в себе ту пружину, которая вызвала в нем гнев.
— …Никак не могу понять. Вот думаю, думаю и все не понимаю. Как это складывается характер человека? Что влияет на этот склад? Что происходит в глубине души? Какой именно фактор на нее влияет?
Возмущенный тем, что он не в силах проследить за эволюцией своего собственного характера, Ефтимие снова наливал себе стакан «зелененькой»…
— Что-то там должно быть, но никак не разберусь, — вздыхал он, ожидая от художника, чтобы тот полностью раскрыл ему загадку. — Может быть, это властолюбие… Или же своего рода слабость, скрывающаяся под жестокостью, — пробовал он сам ответить на вопрос.
И художник решил объяснить Ефтимие подробно, что в нем произошло, раскрыть жандарму так сильно мучившую его загадку.
Художник переживал момент, когда человек мучительно, остро ощущает потребность жертвы. Он не хотел вспоминать перед смертью улыбку Лучики и усы господина Ефтимие, а нуждался в других основах, других волнениях и поисках, в других друзьях, других воспоминаниях.
Давид был сын евреев, которых сослали в Вапнярку. Мальчик спасся буквально чудом: его не было дома в момент, когда арестовали всю семью. С тех пор он прятался у разных хороших людей, жителей его квартала, и до сих пор избежал ареста. Художник вспомнил о Давиде, почувствовав себя обиженным тем, что мальчик не пришел и к нему, и решил взять его к себе. Принимая это решение, он не мог бы, однако, сказать, о ком он больше думал — о Давиде или о себе.
Свое художественное дарование он распылил, размениваясь на выполнение нелепых торговых вывесок и обнаженных цыганок, которые продавались в подворотнях. Полностью проявить свои способности не сумел и в силу преувеличенной скромности, — пожалуй, даже не скромности, а просто покорности судьбе. С самого же начала он отвел для себя скромное место в мире, признав свою неспособность соревноваться с настоящими, выдающимися артистами. «В конце концов, не все художники гениальны… Ну и что с того? Разве нужны одни шедевры?»
11
Михай Антонеску, министр иностранных дел при фашистском правительстве Иона Антонеску (прим. ред.).