Несмотря на то, что смерть эта не была неожиданностью — с тех пор как мать поместили в больницу, врачи говорили, что на исцеление мало надежды, Лучика все-таки не могла свыкнуться с этой мыслью. Свобода, пришедшая со смертью матери, — теперь она в любой момент могла зазывать к себе домой мужчин и даже организовать в отсутствии мужа небольшие кутежки — ее огорчала. Она даже не сумела воспользоваться этой свободой до истечения известного времени.
В день, когда она узнала печальную весть, она сидела в вестибюле, удобно развалившись на сафьяновом кресле, в японском шелковом халатике, полученном в подарок ко дню рождения. Прикосновение мягкого, легкого шелка было так ласково, так приятно, что ей все время казалось, будто она ощущает неумелые ласки подростка.
Она собиралась в гости к подруге, но не хотелось вставать с кресла, идти наверх в свою комнату и переодеваться; расставаться с шелковым халатом было так же трудно, как вырваться из волнующих, ласковых объятий. Раздался телефонный звонок, и Лучика вздрогнула от испуга, как вздрогнула когда-то, когда в дверь ее комнаты, в которой она была с мужчиной, кто-то постучался. Вырвавшись из объятий кресла, она направилась к столику из розового дерева, на котором стоял телефон.
В первую минуту, она было успокоилась, узнав голос доктора, работавшего в больнице, где лежала ее мать. Успокоительный, ласковый голос врача восстановил на минуту нарушенные чары. Когда он приходил к ним в дом, — а приходил он часто, потому что был их домашним врачом, Лучика по целым часам с удовольствием слушала его спокойный, обволакивающий голос, не обращая особого внимания на то, что он говорит.
И на этот раз голос врача был приятным и успокоительным.
— Ваша мать… мы сделали все, что было в наших силах… Искренние соболезнования…
Лучика испугалась и быстро закрыла телефон, как будто, продержи она еще минуту трубку подле уха, она узнала бы еще более печальные вести.
Она вышла в сад, на воздух. Прошла к увитой зеленью беседке посреди сада, у бассейна, специально оформленного по ее вкусу. Это было ее любимое место уединения. Здесь царила приятная прохлада: на дворе стояла невыносимая жара и духота, но в беседке она не чувствовалась, как бы не доходя сюда. Густая, роскошная зелень превращала летний зной в легкие веяния и ласку.
Сюда доносился все же городской шум, гул и грохот автомашин и трамваев. Это мешало, тревожило, и Лучика решила уединиться в комнате на мансарде. Она испытывала потребность покоя и одиночества, потребность думать только о своем горе, упиваться им, чувствовать его во всех уголках своего существа.
Но покоя она не нашла и здесь. Вспомнила, что брат ее Дэнуц еще ничего не знает, и сказала себе, что ее долг предупредить его. С удовольствием подумала, что, хотя они и были бедными, — отец их был скромным служащим государственных монополий, — оба сумели отлично устроиться. Лучике жаловаться не приходилось; но Дэнуц превзошел всех их, у него было самое лучшее положение. Только Мими, младшая сестра, не сумев пристроиться, работала и теперь при швейной мастерской…
— Барыня себя плохо чувствует? — спросила ее горничная, натягивая ей на ноги чулки и разглядывая ее утомленное лицо.
— Умерла мама, — просто ответила Лучика.
Аурика помогла ей спуститься по лестнице. Легко, как бы пролетая над ними, касаясь ковров, устилавших лестницу, Лучика чувствовала себя несколько лучше, начиная, как во сне, понимать, что в этом мире рано или поздно все люди должны умереть. Завидев ее еще издали, шофер бросился ей навстречу, открыл дверцу машины и почтительно посторонился.
Лучика села в машину, испытывая чувство гордости и удовлетворения, подобное тому, когда со славой проходят под триумфальной аркой.
Умиленно оглянувшись на Аурику — горничная так и осталась стоять на лестнице, глядя куда-то вдаль, она решила с будущего месяца повысить ей жалованье. Она знала, что от нее зависит, чтобы Аурика и ее дети жили лучше или хуже. Это несколько утишило ее душевную боль, помогло свыкнуться с действительностью, с той невероятной, нелепой вестью, которую она узнала несколько часов назад.
— Куда мы едем, барыня? — вежливее, чем когда-либо, спросил ее шофер. — А, да, через четверть часа будем там, — уверил он ее, узнав, куда хочет ехать Лучика.
— Не гони… Не едь проспектом, там слишком людно…
— Как вам угодно.
Дом, в котором жил брат Лучики, полученный в приданое от его жены, помещицы, владевшей обширными угодьями в Яломицком и Арджешском уездах, был старым барским особняком. Дэнуц модернизировал его и обставил по своему вкусу. Вместо высокого и мрачного забора, он обнес его невысокой стеной с чугунной решеткой, что придало дому более веселый и как бы более молодой вид. В глубине парка, куда вела тенистая аллея, был оборудован теннисный корт; и усыпающая его ярко-красная гарь вносила в старый парк светлую нотку.