Она говорила обо всем этом с пренебрежением, с помощью которого как бы желала оправдать избранный ею жизненный путь, по которому шла с таким упорством.
Художник был поражен искренностью презрения, которое он испытывал теперь к своей прежней возлюбленной. И презирал он ее по тем же причинам, по которым прежде любил. «Я должен сказать ей что-нибудь неприятное…»
— Немцы проиграют войну, — сказал он, довольный тем, что может сообщить ей дурную весть.
— Не думаю, есть еще шансы, — вздрогнула не на шутку испуганная женщина. Теперь и она поняла, что художник ее больше не любит.
Художник еще раз внимательно посмотрел на ее холодные и злые глаза, на морщинистое лицо, постаревшее, рыхлое тело. Он встал. Больше ему с ней не о чем было говорить. Он выполнил задуманное. Ненависти к ней в нем было достаточно.
— Мне пора…
— Рада была тебя видеть, — сказала Лучика, направляясь к зеркалу, чтобы оправить шляпу.
— И я тоже… Но не думал, что ты так скоро увянешь…
— Годы…
— Другие в твои годы сохранились лучше…
— Чего ты меня обижаешь?
Они вышли на улицу.
— Как только приду домой, приму холодный душ…
— Пройду на остановку, сяду на 4-й номер…
— А у тебя монетка для телефона найдется? Впрочем, нет, не надо. Я уже нашла… Пойду, вызову машину.
— Да ведь это же близко… Невредно немножко пройтись.
— Не могу идти пешком, — рассмеялась женщина. — Слишком уж ты меня разогорчил…
Но Лучика нуждалась не в его презрении, а в понимании. Поэтому она умильно смотрела на художника в надежде, что он все-таки как-нибудь да проявит хоть тень любви к ней.
Она нуждалась в этом проявлении любви, чтобы тотчас же отвергнуть ее, в свою очередь, с пренебрежением, чтобы снова стать сильной.
— Эх, Лучика, Лучика… — пробормотал художник, расстроганный воспоминаниями.
— А ты все таким же смешным остался… — улыбнулась Лучика, довольная тем, что еще и теперь может пресечь приступы его сентиментальности.
ГЛАВА XV
Во время тревоги художник и Давид остались дома. Сидели и следили за вспышками ракет, освещавшими небо.
При свете одной из них художник разглядел силуэт начальника жандармского поста. Он обернулся к Давиду и с силой толкнул его.
— Беги через черный ход к Цуцуляске…
С грустью заметил художник, с какой легкостью открывает Ефтимие калитку; это означало, что он здесь уже не раз бывал и точно знал, где задвижка. Да, Ефтимие здесь уже не раз был…
Через несколько минут жандарм уже стоял на пороге:
— Что скажешь, художник? Беда сущая…
Ефтимие смотрел на него вопросительно, ждал, чтобы он высказал свое мнение. Художник лишь некоторое время спустя осознал, чего хочет Ефтимие: «Он ждет от меня ответа. Что я об этом думаю? Что это беда? Итак, начальник поста ждет от меня ответа…»
У него было странное чувство: будто, если он скажет, что да, так оно и есть, это большая беда, Ефтимие узнает, где спрятался Давид. Поэтому он и не ответил на вопрос.
Жандарм прислонил ружье к стенке и потянулся.
— Не знаю, что со мной такое. Верно, разобьет когда-нибудь паралич…
— Не думаю, — только и ответил художник.
Начальник поста снял тужурку и остался в одной рубахе. Стянул с ног и сапоги: удобнее было в шерстяных чулках. Он отодвинул в сторону стол и стулья и, кряхтя, начал выполнять гимнастические упражнения. Расставив ноги как можно шире, он раскинул в стороны руки, нагнулся и изо всех сил старался достать кончиком пальцев до ног. Но, несмотря на его упорные старания, несмотря на то, что он весь, побагровел от усилий, это ему не удалось.
В непринужденном поведении жандарма здесь, в его доме, художник видел все ошибки, которые совершил за последнее время.
«Он себя здесь чувствует как у себя дома… До чего я дошел! Чтобы жандарм чувствовал себя в моем доме, как в своем собственном… Господи, какая непринужденность!..»
— Думаю, что у меня артериосклероз… От табака и выпивки, не правда ли?
Художник ничего не ответил. Им всецело владела странная мысль: что любой точный ответ на какой бы то ни было вопрос Ефтимие поможет жандарму обнаружить, где скрывается мальчик.