…Женщины ходили по пустырям сзывать детей домой, чтобы покормить их или поручить им какое-либо дело.
— Фэника, ты где это, чертенок, запропастился?
— Брось ты игру, болван великовозрастный…
— Тица, сейчас же иди домой, а то все уши оборву…
Детям было что делать. Пойти на Броскэрию, поинтересоваться на складе, когда привезут керосин. Ходили с ведрами за навозом, чтобы мазать полы; шли следом за коровами и ждали. Ходили на рынок в Генчу и подбирали абрикосовые косточки, чтоб было что поесть. Позже отправлялись в Каранду собирать шелковицу и возвращались с черными руками и поносом. Когда наступали жаркие дни, ходили купаться в Сэбэрел: матери совали им в карман по куску простого мыла, чтобы заодно и помылись.
В обед находящиеся на работе мужчины ждали еду из дому. Жены наливали в судки зеленый борщ из щавеля, клали кусок малая, и дети отправлялись на заводы «Вулкан» или «Фише», «Вия», «Базальт», торопясь, чтобы тревога не застала их в пути.
Они точно знали, что надо делать в момент тревоги. Не стоять подле фабрики, заслышав свист бомбы, ложиться скорей под стенку. По приказанию властей, у всех на шее было удостоверение личности в форме кусочка картона, на случай, если ребенок будет убит в дороге, далеко от дома, чтобы точно знали, как его зовут, сколько ему лет, где проживает, как зовут отца и мать. Дети погибали во время бомбежек, и никто не знал, кто их родители. И власти хотели предотвратить такого рода осложнения.
ГЛАВА II
Самым известным человеком в этой части окраины, именуемой Баба-Лика, был дядя Вицу. Большинство здешних жителей многого о нем не знали, — разве только, что он работает на заводе «Вулкан», имеет двоих ребят и чертовски умен.
Дяде Вицу было примерно сорок пять лет; роста он был среднего, но плотно сколоченный, сильный. Совершенно седые волосы и загорелое, молодое еще лицо создавали какое-то особое впечатление энергии и приветливости. Однако и внешний вид его, как и обращение, был крайне изменчивым или, по крайней мере, казался таковым людям, которые его менее близко знали. Иногда по целым часам или даже дням он вел себя, как веселый, беззаботный подросток, а в другие часы или даже целые дни становился степенным, серьезным, вдумчивым, как человек, которого волнует нечто крайне важное, нечто недоступное пониманию других.
Настроение дяди Вицу в тот или иной день зависело от того, что он понял на день раньше в связи с каким-нибудь человеком или волновавшей его идеей.
В тот день, о котором здесь идет речь, дядя Вицу думал о парне, которого очень любил, по прозванию Тринадцатитысячник. Он был о нем отличного мнения, хотя ребячливый взгляд парня на жизнь и заставлял его подчас призадуматься. «Слишком уж часто он диву дается, — упрекал его мысленно дядя Вицу. — Все только глаза от удивления что твои тарелки раскрывает…»
Дядя Вицу знал, что не будет ему сегодня покоя, если не удастся побеседовать с Тринадцатитысячником. Ему казалось, что если он не ускорит срока этой беседы, парень как пить дать натворит глупостей.
«Надо бы это поскорей, поскорей, — мысленно повторял он, полушутливо, полуозабоченно. — Поторопиться бы, а то он опять свои глазища вытаращит…»
— Фэника! — повелительно крикнул дядя Вицу, переполошившись при мысли, что он до сих пор медлил с этим решением. — Слетай-ка духом к Тринадцатитысячнику и скажи ему, что я его жду.
Дядя Вицу смеялся над одной давнишней глупостью, которую сморозил как-то Тринадцатитысячник. Когда тот забывал об этой глупости, дяде Вицу нравилось напоминать о ней, и Тринадцатитысячник густо краснел со стыда.
— А ты чего не смеешься? — сердился дядя Вицу. — Что я, дурак, что ли, чтоб в одиночку смеяться?
Лицо его внезапно вытягивалось.
— Вот, смотри, я больше не смеюсь. Смейся ты. — Он разводил руками и великодушно добавлял: — В конце-то концов, твоя это глупость или не твоя? А если твоя, тебе и смеяться.
Несколько задобренный, Тринадцатитысячник улыбался. Подбодренный его улыбкой, дядя Вицу снова начинал смеяться над глупостью парня.
— Черт тебя подери, Тринадцатитысячник, тоже ведь придумал!.. И откуда только у тебя такие идеи взялись? «А нельзя бы, дядя Вицу, пойти к королю или к премьер-министру, объяснить им положение…» Это ты, значит, насчет того, чтоб я к Вайде-Воеводе[3] пошел…