Он познакомился со многими такими людьми, с которыми виделся во время подпольной работы лишь мимоходом. Но, вопреки краткости этих встреч, он всегда старался хоть запомнить что-нибудь в связи с каждым из них: выражение лица, интонацию, с которой тот приветствовал его, или жест, которым зажег папиросу. Именно люди, которым хотелось бы столько друг другу рассказать, говорили очень мало…
— Возьмите материал, товарищ…
Тот, другой, прятал его за пазуху, затем говорил:
— Куда вы? — и сам указывал, куда направляется он.
— Ладно. Тогда я пойду в ту сторону…
Сведение о немецком патруле обеспокоило дядю Вицу. Он поделился своим беспокойством и с Тринадцатитысячником, но тот только пожал плечами в знак того, что он этого ожидал.
«Тринадцатитысячник хороший водитель, лучше меня. За рулем должен оставаться он. Я нападу на патруль и расчищу дорогу Тринадцатитысячнику».
Это один выход из положения.
«Если патруль появится перед нами, он может пристрелить нас обоих, что будет очень плохо. Хоть бы один из нас должен спастись, чтобы провести машину дальше. Если патруль выйдет нам навстречу, даже если они не попадут в нас, они могут прострелить шины, что, фактически, равносильно».
— Оставайся у руля, — решил Вицу. — Постарайся добраться своевременно, чтобы в гараже не заметили исчезновения машины.
— А вы что намерены делать?
— А я слезу, — спокойно ответил дядя Вицу, желая убедить парня, что так оно все и должно быть. — Попытаюсь разрешить вопрос немецкого патруля.
У Тринадцатитысячника было странное предчувствие, что дядя Вицу говорит с ним в последний раз, и поэтому каждое слово Вицу огорчало его, как бы оправдывая эти мысли.
Вицу хотел было попросить. Тринадцатитысячника позаботиться о Рэдице и Фэнике в случае, если сам он не вернется. Он подумал, однако, что лучше этого не говорить: кто знает, может быть, у того будут угрызения совести по поводу того, что он остался за рулем, другие подобные глупые мысли.
— Сколько еще километров до патруля?
— Примерно двадцать, — ответил Тринадцатитысячник, не поворачиваясь к Вицу лицом, хотя и хотел бы его видеть. Он должен был смотреть прямо перед собой; малейшее невнимание могло поставить под угрозу транспорт оружия.
— Я слезу чуть раньше…
Тринадцатитысячник чувствовал, что, приняв решение слезть с грузовика, Вицу говорит теперь иначе, так, как он еще никогда не говорил.
— Позаботься о Фэнике и о Рэдице, — сказал наконец дядя Вицу, как бы извиняясь за эту минуту слабости.
Тринадцатитысячник обернулся, чтобы заглянуть ему в глаза.
Но Вицу это не понравилось.
— Будь внимательным… Вдруг попадется что-нибудь на дороге…
Напряжение и беспокойство Тринадцатитысячника ему передавалось, и это, охватившее их обоих, волнение сердило его. Он чувствовал потребность развеять это настроение.
— Какой ты был смешной, когда рассказывал, как воровал черешни… Не способен ты был на это. Не умел черешни воровать…
Но, к его огорчению, Тринадцатитысячник не улыбнулся и не просветлел лицом.
Волнение и беспокойство царили по-прежнему.
«Иногда и так получается», — подумал Вицу, удивленный тщетностью своих попыток вывести Тринадцатитысячника из состояния этой напряженности.
— Так мы и сделаем, Тринадцатитысячник… Я слезу и за пять минут разрешу вопрос о патруле…
— За пять минут?
«Ох, парень, парень, опять ты удивляешься невпопад!..»
— Это необходимо для того, чтобы добраться своевременно.
В душе Тринадцатитысячника укоренилась уверенность, что с дядей Вицу ничего не может случиться. Он не мог себе представить его сраженного пулей, корчащегося в предсмертных муках.
— Если через пять минут я не вернусь, — сказал дядя Вицу все тем же спокойным голосом, — продолжай свой путь…
— А патруль?…
— Патруля больше не будет, — ответил дядя Вицу.
Сознание того, что он может быть видит Тринадцатитысячника в последний раз, заставило его легче примириться с удивлением и беспокойством парня.
— Кто знает, — глубоко вздохнул Тринадцатитысячник.
— Если я не вернусь через пять минут, — продолжал дядя Вицу, не обращая внимания на слова Тринадцатитысячника, — если я не вернусь через пять минут, потому что во время борьбы может случиться, что меня ранят или еще там что-нибудь… Всего никак не предусмотришь, — сказал он, чувствуя странную потребность говорить лишнее, незначительное. — Ты меня долго не жди, — решительно добавил он, с оттенком озабоченности в голосе, опасаясь как бы Тринадцатитысячник не ждал его слишком долго, боясь за его жизнь. — Я заманю патруль чуть подальше и буду драться с ним здесь, среди дороги. Самое важное отвлечь патруль за пределы его обычного поля действия. Придется стрелять так, чтобы они знали, откуда я стреляю, и направились бы ко мне. Во всяком случае, надо, чтобы они стреляли в меня, а не подумали бы как-нибудь пойти к грузовику.