— Так-то оно так, — согласилась и Добрица, — но и немцы же люди, и у них есть свои немки, немки эти остаются тяжелыми, имеют своих немчат…
— Да… И немки остаются тяжелыми…
— Есть и у них дома, хозяйства, — продолжала Добрица, желая увеличить растерянность соседки.
А Цуцуляска умышленно позволяла себе поддаться волнению Добрицы, казаться такой же взволнованной, как и она, — чтобы затем вместе с ней преодолеть это волнение.
— Немки — тоже женщины… И они ждут своих мужей… По-своему, по-немецки, а все же ждут…
— Да… Так оно и есть, — согласилась Цуцуляска, — и немки тоже женщины…
— Так чего же ты тогда говоришь об оружии, о стрельбе… Как это можно стрелять?
— Да разве обязательно убивать?
— Оно-то не обязательно, но когда стреляешь, можешь и попасть…
Добрица снова принялась за свой горох, бросая горошины в звонкий таз.
— А я буду стрелять, — промолчав несколько минут, сказала Цуцуляска. — Больно уж много горя принесли они с собой во всем мире. Мне, конечно, очень жаль, Добрица… Но ничего не попишешь… Знаю, что мы с тобой никогда не ссорились, а всегда мирились, не поссоримся и теперь. Чего немец сюда к нам притащился? Чего ему в нашей стране надо? Наш хлеб забрать, чтобы нам потом нечего есть было?
— Есть и у них свои немки… и они такие же женщины, как и мы, — повторяла Добрица, но в голосе ее уже слышались нотки сомнения.
— Нет у них никого, — ответила соседка, которая не хотела больше поддаваться жалости. — Нет у них ни жен, ни детей. А были бы жены и дети, так не ушли бы они из дому на чужбину.
Добрица покормила кур и похлопотала во дворе. Взяла Нелуцу на руки и заперла за собой калитку на запор.
Не на кого было оставить девочку. Она была маленькая, и дома ее одну бросить нельзя было. Сколько ведь всяких бед стряслось с детьми, оставленными без присмотра дома…
У калитки Мариоары Добрица остановилась. «Трусиха она, не выйдет», — подумала Добрица. «Вот и хорошо, что трусиха… Могу оставить девочку у нее».
— Коана Мариоара?
Мариоара собирала с веревки просохшее белье. Она направилась к Добрице, держа во рту защипки от белья.
— Коана Мариоара… Досмотри, пожалуйста, мою Нелуцу.
Мариоара вынула защипки изо рта и внимательно слушала.
— Ладно, Добрица, досмотрю.
— Пригляди маленько и за тем, что у меня на дворе… Собаку голодной не оставляй… Позаботься…
— А ты куда идешь, Добрица?
— Иду и я куда-то, — с гордостью ответила Добрица.
ГЛАВА XXV
У ворот Ионикиного дома был вывешен белый флаг…
По случаю похорон районные старухи возвращались к жизни, молодели, обретали новые силы. Они господствовали над опечаленной толпой, плакали некоторое время, а затем снова возвращались к действительности, чтобы позаботиться и обо всем мирском. Старухи отгоняли детей, которые набивались в комнату покойника, и советовали им идти поиграть во дворе; они же готовили еду для поминок после возвращения с кладбища. Они созывали женщин — бодрствовать около покойного, следили за тем, чтобы ночью никто не плакал и чтобы все делалось по дедовским обычаям. Все это они делали из любви к скорбящей семье, но и из убеждения, что таким образом оплачивают вперед за расходы, которые будут делать другие, когда и им придет черед. Все остальные от горя теряли голову, только они одни, все время перешептываясь и о чем-то советуясь, заботились обо всем. Они спрашивали, куплена ли посуда, которая раздается на поминках, и пшеница для колева, советовались о том, кому надлежит нести траурный флаг перед катафалком.
Ионику любили, потому что люди всегда любят веселых, распространяющих вокруг себя радость.
Женщины больше всего убивались из-за того, что у ворот дома красовался белый траурный флаг, в знак того, что умер неженатый. У изголовья покойника приходили плакать девушки из окраинного района, с которыми Ионика беседовал на углу улицы или приглашал смотреть кино. При жизни его они уже не надеялись, что Ионика женится на одной из них, но смерть этого парня, которого все так любили, вселяла каждой в душу убеждение, что — останься Ионика в живых — он именно ее бы взял в жены.
Поэтому каждая из них считала себя более опечаленной, чем остальные, и горько-горько плакала, как плачут только девушки, потерявшие любимого. И плач их был раздирающим, но в нем было больше возмущения, чем боли. Они хотели познать через него любовь, а он лежал неподвижно в своем жениховском костюме, скрестив руки на груди.
«Отчего ты умер, Ионика? Отчего умер? На кого ты нас оставляешь? На кого, Ионика? Слышишь, Ионика? Чего это ты так, Ионика? Отчего не умерла я, Ионика?»