Утомившись, она прилегла на подушку немного отдохнуть.
«Что-то теперь делает Тринадцатитысячник?»
Она вспомнила отца и его теории. «Чтобы я не слышал, Рэдица, что вы слащаво сюсюкаете, что воркуете, как два голубка, целуете друг друга в лобик. Ужо я тебе задам!»
Был октябрьский день, послеполуденный час. Рэдица вышла на улицу. Душа радовалась, глядя на счастье людей, довольных тем, что мир с русскими заключен, а фашисты изгнаны. Она с жадным вниманием следила за тем, как румянились лица у людей, читавших вслух газету «Ромыния либерэ»[14], в которой говорилось о продвижении советских войск; как они сообщали через забор известия соседям, не купившим газету. Она накрепко запечатлевала в уме лицо каждого человека, которого видела смеющимся от радости: как и ее отцу, ей нравилось самой брать свою награду.
… Как она и надеялась, трамвай останавливался перед самым домом. Хотя она никогда еще не входила к нему в дом, задвижку она обнаружила незамедля и легко открыла калитку. Калитка, абрикосовое дерево среди двора, — все это стало ей давным-давно знакомым и милым…
…Тринадцатитысячник был дома. Ему не вздумалось в эту самую минуту пойти за папиросами. Он ждал ее и вовсе не удивился, когда она появилась на пороге.
— Ты задержалась, — улыбнулся он, смотря на часы, несмотря на то, что и речи не было о том, что Рэдица придет к нему в гости.
— Пришлось долго ждать на остановке, — серьезно ответила Рэдица, будто они и на самом деле договорились о встрече в известный час и она опоздала. — Пойдем погуляем, — предложила она и взяла его под руку. Она была влюблена и хотела, чтобы об этом знал весь мир. Для своей прогулки они выбрали самые оживленные, самые людные и ярче всех освещенные улицы. Ей хотелось, чтобы все видели ее рядом с Тринадцатитысячником, хотелось слышать за спиной пересуды девушек: «Смотрите, Рэдица гуляет с парнем из нашего района». Ей нравилось, когда люди отдавали себе отчет, что перед ними парочка влюбленных: «Посмотрите только им в глаза…»
— Слушай, почему это люди тотчас же безошибочно узнают влюбленных? Что в них такое? — спросила Рэдица, останавливаясь и опираясь об его руку. — За версту видно.
— Знаешь, Рэдица… — попытался было объяснить ей Тринадцатитысячник.
— О нет, не так, — прервала его Рэдица, закрывая ему рот ладонью. — Скажи это одним словом, одним-единственным. Я хочу посмотреть, в состоянии ли ты охарактеризовать положение одним словом.
— Да брось ты, отстань!
— Разумеется, это невозможно, — согласилась девушка, сердясь на строгую логику Тринадцатитысячника.
Он хотел было заключить ее в объятья.
— Здесь? — смеясь оттолкнула его Рэдица. — Здесь нас никто не видит.
Они дошли до дома Рэдицы. Тринадцатитысячник порывисто распахнул калитку.
— Цуцуляска дома? — с тенью озабоченности в голосе спросил Тринадцатитысячник.
— Я же тебе сказала, что люблю, — рассмеялась Рэдица.
— А если бы не любила?
— Если бы не любила… Если бы не любила, то Цуцуляска вспомнила бы, что забыла здесь то или иное и прибежала бы за забытой вещью…
— Если бы ты не любила меня…
— Если бы не любила, Цуцуляска была бы наверняка у меня дома. В эту же минуту отворила бы калитку и сказала бы: «Рэдица, будь добра, скажи мне, который час?»
Рэдица ждала, чтобы Тринадцатитысячник что-нибудь сказал. И он знал, каких слов ждет от него Рэдица.
— Завтра утром ухожу на фронт…
— Смотри не умри, — тихонько проговорила она.
— Не умру… Цуцуляска идет… — испугался Тринадцатитысячник.
— Как она может прийти? — ответила Рэдица. — Я ведь тебе сказала, что люблю тебя. А если бы она пришла, это означало бы, что не люблю…
Они вошли в дом Рэдицы.
— Кто погасил лампу? — спросил Тринадцатитысячник.
— Не знаю, не знаю, — улыбнулась Рэдица, которой казалось вполне естественным, что лампа давно потушена.
…Приходит пора любви, когда слова ничего не говорят.