Мне сначала было неудобно смотреть на улыбающееся лицо Хомякова, потому что ни я, ни Генка не смеялись. «Ну чего в этом смешного? — тоскливо думал я, обвиняя себя в невежестве и темноте. — А вдруг эта комедия будет такой же, как фильм «Красный цветок», с которого мы недавно ушли?». Но тут же я испугался такой мысли и посмотрел на своего боцмана. Он передернул плечами. Значит, ему тоже не смешно.
— Я вижу, старики, — перехватил нашу немую сигнализацию Хомяков, — что до вас не дошел тонкий юмор нового шедевра экрана. Ну что ж, тем хуже для вас.
Когда мы приехали в рощу, администратор, выйдя на поляну, объявил:
— Вот здесь мы будем снимать сцену расставания. Саша признается ей перед отъездом в любви, но она отвергнет его любовь, потому что он ведь тоже усомнился в ее преданности Родине.
— Так они и не поженятся? — спросил Генка и хитро подмигнул мне черными, как сажа, глазами. — Так в кино не бывает.
Круглый, как глобус, живот Константина Ивановича заколыхался, как будто у него внутри началось землетрясение, рот широко раскрылся, издавая сиплые звуки не то душившего его кашля, не то смеха. Прежде чем ответить, он несколько раз похлопал себя по бедрам. И уже потом, тяжело отдуваясь, будто пронес на себе автобус, сказал:
— Ты прав, старик. Так не бывает. Какому же режиссеру хочется огорчать нашего жизнерадостного зрителя? И у Копейкина будет такой же финал.
Затем Константин Иванович рассказал нам об артистах, операторах, режиссерах, которые завтра будут здесь, тогда-то мы впервые и услышали о Маше Дробитовой.
И вот теперь мы с нетерпением ожидали встречи с кинозвездой первой величины, как назвал ее Хомяков. Она представлялась нам красивой, как миледи из «Трех мушкетеров», умной и доброй, как Варвара Васильевна из кинофильма «Сельская учительница», и веселой, как Люба Шевцова из «Молодой гвардии». Вот почему накануне, вечером, я обломал у себя во дворе куст белопенной персидской сирени. Бабушка увидела утром пустые ветки и чуть не упала в обморок. Пока она приглядывалась к следам около куста, я стрелой выскочил за калитку и помчался к Генке. У него и кубрике-сарае как ни в чем не бывало красовался в литровой банке букет. Я выразил боцману благодарность и вынул цветы.
— А я? — уставился на меня Синицын.
— Что ты?
— Я буду дарить банку?
Обижать Генку было неудобно, просто нехорошо. По ради чего я сам натерпелся страха, только ради того, чтобы отдать ему сирень? Ну уж, нет. Пусть он считает меня эгоистом и кем ему угодно, но цветы буду дарить я сам. А как же быть с Генкой? И я предложил:
— Дуй в Сухую балку, нарви ландышей. Ты еще успеешь.
Синицын посмотрел на меня, как ветеринар на безнадежно больного телка, и сказал, что я считаю его круглым идиотом и что в следующий раз он никогда не будет участвовать ни в каких моих операциях. И пусть отныне я выбираю себе в помощники Тарелкину! Делать было нечего. Тяжело вздохнув, я поделил букет пополам.
И вот теперь, волнуясь, мы стояли и во все глаза глядели на пассажиров, выходящих из машин. Их было человек двадцать. А актеров среди них, как мы узнали позже, пятеро. И еще один удар ожидал нас. Мы не увидели стройной красавицы. К нам подбежала какая-то пигалица чуть побольше Тарелкиной, со смешным начесом и челкой, в босоножках, ситцевом сарафане.
— Я же говорила, — защебетала она, — Хомяков знает мою слабость. — Она протянула руку к моему букету. — Прелесть, какая сирень. Спасибо, мальчик.
Но я не намеревался вручать свой букет этой моднице, а с надеждой высматривал ту, нарисованную воображением. Заметив, что моя рука спряталась за спину, она сложила бантиком накрашенные губы и, как старому врагу, сказала:
— У, жадина.
Тут, Константин Иванович бесцеремонно выхватил у меня и у Генки букеты соединил их в один и, широко улыбаясь, отдал девчонке. Затем повернулся к нам и свирепо прошептал:
— Это же она.
Так вот какие, оказывается, бывают звезды экрана. Нам ничего не оставалось, как только подойти и извиниться. Но боцман и тут решил выкрутиться. Он смущенно опустил глаза и сказал Дробитовой:
— Мы хотели торжественно, от «Авроры».
— Какой Авроры? — поднимая лицо от букета, с интересом спросила она.
— Нашей, пионерской, — осмелел Генка. — У нас целая флотилия. Он командир крейсера, я — боцман, а вон наши моряки. У нас и адмирал есть.
— Это забавно, — уже весело сказала артистка. — И с кем же вы воюете?
— Ни с кем. Мы идем в бухту Победы — Братск.
— Это, наверное, очень интересно. А меня возьмете в свой экипаж? — Она посмотрела на Генку, потом на меня: — Ну хоть матросом. Я буду стихи вам читать.