— Может, ты все-таки надумаешь поступить в МГУ или Бауманское?
— Нет, Машенька, — печально ответил Коля, — я не могу бросить маму.
— Ну все равно, я рада, что встретила тебя. Я буду писать тебе…
— Я тоже.
Потом Дробитова обняла адмирала, прикоснулась к его щеке и быстро убежала в клуб, а Коля, словно пьяный, медленно и неуверенно пошел на нас. Не успел я оттащить Генку в тень, как он подскочил к вожатому и задал глупейший вопрос:
— Коля, это вы репетировали сцену прощания?
Коля странно посмотрел на Синицына, потрепал его вихор и признался:
— Нет, Генка, я не репетировал, я по-настоящему прощался.
Он постоял, подумал о чем-то и спросил у нас:
— Может, и в самом деле махнуть в Москву?
— Зачем? — удивился Генка.
— Чудак ты, боцман, — грустно улыбнулся вожатый. — Она же учится во ВГИКе.
— Ну и что? — пристал к нему Генка.
— А то, что я ее люблю.
— Мы все ее любим. Она вон какая красивая, — Генку как будто прорвало.
— Тебе еще рано об этом рассуждать, — сделал ему внушение Попов.
Лучше бы Коля не влюблялся в Дробитову, а дружил с ней просто так, как мы. А то теперь с утра ходит сам не свой, куда улыбка делась, нас совершенно не замечает. Чего доброго, бросит еще флотилию, уедет в Москву. Но, кажется, я напрасно переживал. Маша пожала Колину руку, прикрыла лицо нашим букетом и вошла в зеленый автобус. Откуда-то прибежавший Вовка Грачев протянул Маше такой красивый и большой букет, что наш подарок сразу потускнел.
Когда автобус и газик ушли, оставив на дороге серые клубы пыли, я подумал, что теперь наступит скучища и в нашем плавании по морю пионерских дел снова будут пестреть макулатура, металлолом, фотомонтажи, разучивание новых песен.
Но волновался я напрасно. Скоро у нас наступили такие дни, что мы забыли даже о недавних съемках и новых друзьях.
Уже на другой день на дверях нашего класса висел спасательный круг, с крейсера был снят флаг адмирала, а вечером состоялось заседание педагогического совета. Директор, стуча по столу карандашом, возмущался:
— Ты понимаешь всю серьезность своего проступка? Докатился. Избить пионера, разбить стекло в школе! Так поступают лишь хулиганы. И это перед самым концом учебы!
Генка, вобрав в узкие плечи свою черную голову, молча стоял перед столом. А Вовка Грачев, прижимая к левому глазу платочек, настороженно сидел на стуле, боялся, что на него кинутся и ему придется убегать.
— В последний раз спрашиваю, — устало опустился па стул директор. — Будешь честно говорить? Или я поставлю вопрос о твоем пребывании в школе.
Встала Фаина Ильинична.
— Разрешите мне, Николай Андреевич? Гена, ты должен понять, что совершил гадкий проступок. Как у тебя поднялась рука на товарища?
Генка зло бросил:
— Он мне не товарищ.
— Ну хорошо. На одноклассника, на пионера. Вчера ты пустил в ход кулаки и камни, а завтра — нож. Ты подумай, куда может привести эта скользкая дорога. Мы искренне хотим предупредить тебя от всего плохого. Справедливости ради я должна сказать, что учиться он стал значительно лучше, а вот поведение никуда не годится. Скажи, за что ты избил Грачева?
Генка снова поднял голову и уточнил:
— Я только раз ударил. Он, как сайгак, убежал, а то бы я ему дал…
Учителя осуждающе покачали головами и зашептались о том, что… нет, Синицын неисправим и, в конце концов, плохо кончит…
А мы всем классом сидели здесь же и переживали за нашего боцмана. Ну почему он такой упрямый, не хочет рассказать честно, за что ударил Грачева, как разбил стекло? Не так же просто, за здорово живешь… И главное, такие приключения происходят с ним тогда, когда меня нет рядом. Я посмотрел на Генкиного отца, который сидел, положив больную ногу на бадик, и посасывал кончик черного уса. За все время педсовета дядя Федя не сказал ни слова. И как-то трудно было понять по выражению его лица — осуждает он или одобряет поведение сына.
— Грачев, Вова, может, ты что-то скрываешь? — переключилась Фаина Ильинична на пострадавшего. — Может, между вами прежде что-нибудь произошло?