— Нет, кажется, нет, — поморщил большой лоб Грачев.
— Когда кажется, надо креститься, — посоветовал ему Коля Попов и пригладил непослушные вихры своей знаменитой канадки.
— Попов, — вмешался директор, — это не педагогично, ты не на палубе. Не дезориентируй, пожалуйста, заседание. Ну, Синицын, я тебя в самый последний раз спрашиваю: будешь честно рассказывать?
Генка молчит, как тургеневский Герасим.
— Гена, может, ты не рассчитал траекторию полета кирпича, — поспешила на помощь математичка, — и случайно попал в окно?
— У меня в институте был аналогичный случай, — оживился историк.
Николай Андреевич посмотрел на него так, словно тот на похоронах вспомнил веселый анекдот.
Историк смутился и сказал:
— Ну, не совсем аналогичный… Это я к тому, что жалко парня. В принципе ведь славный малый. И способный. Недавно про восстание Спартака так рассказал, что я диву дался.
— Но мы сейчас говорим не о достоинствах Синицына, — заметила Фаина Ильинична.
— Вот именно, — поддержал ее директор. — Прошу дать оценку поведению Синицына.
Один за одним поднимались учителя и говорили о том, что Генка поступил нехорошо, и его надо строго наказать. Фаина Ильинична предложила послушать Федора Федоровича.
Федор Федорович вынул изо рта кончик уса, расправил его большим пальцем и сказал:
— Опозорил ты, Генка, нас с матерью. Но вы не волнуйтесь, Николай Андреевич, стекло я завтра вставлю, а ему гайки прикручу.
— Но вы не очень-то, Федор Федорович, — приподняв очки, настороженно поглядел на него директор.
— Да нет, что вы. Мы с ним без кулаков — по-мужски договоримся.
Потом выступили Тарелкина, Саблин, Киреева и я. Мы говорили о нашем боцмане как о хорошем товарище, просили педсовет не исключать Генку. Коля Попов тоже просил оставить Синицына и обещал разобрать его проступок на сборе отряда. Педсовет вынес Генке самый последний выговор, а Николай Андреевич предупредил его, что если он допустит хоть малейшее нарушение дисциплины, ему не помогут ни товарищи, ни общественность.
На том мы и разошлись по домам. Генка ушел с отцом, Вовка пошел проводить домой Лену и Свету, Миша, о чем-то размышляя, остался возле большой карты нашего маршрута. Я возвращался один. Не хотелось думать ни о чем, кроме одного: кто же теперь первым войдет в Братск? Потом мне надоело думать об этом, и я запел наш гимн:
И вдруг навстречу мне поплыла та же песня. И голос такой знакомый. Ну, конечно, это Генка. Пел он радостно, как в тот вечер, когда мы только что выучили ее.
Я побежал навстречу боцману. Уже обнявшись, мы повторили:
Последний куплет мы не стали петь, потому что он про любовь. Мы его просто просвистели, подражая артисту Олегу Анофриеву.
Только потом я спросил:
— Ну, что отец?
— Порядок, капитан. Отец разрешил мне переночевать в твоем салоне.
Так мы называли наш сарай, где с весны хранили все судовые принадлежности: журнал, карту маршрута, компас, книжки о военно-морском флоте, альбом с газетными вырезками про моряков… На верстаке стояла банка с молоком, на тарелке лежало несколько оладьев. Мы по-братски разделили ужин и блаженно развалились на широком матраце, набитом душистым сеном. В темном углу верещал сверчок, за стеной вздыхала соседская корова, ветерок лениво раскачивал на ржавой петле незакрытую ставню.
— Снасти скрипят, — приподнялся на локте Генка.
— Штормит, — сказал я после очередного вздоха коровы.
— Кто-то подает нам СОС, — повернулся боцман в сторону сверчка.
— Все же, что тебе сказал отец?
— Я у него спросил: ты веришь, папа, что я Дипломата за дело стукнул? Он сказал: верю, но больше не трогай этого типа.
— Так и сказал про Вовку?
— Так и сказал.
— Но вроде он не такой.
— Не такой, — передразнил меня Синицын. — Он еще хуже. Он настоящий фашист.
— Ну, это ты загнул.
— Загнул?! — возмутился Генка. — А как бы ты назвал меня, если бы я сорвал самые лучшие цветы у памятника Ленину? Как?
— Причем здесь цветы у памятника?
Генка сел, подтянул колени к подбородку и рассказал, за что он ударил Грачева. Я, конечно, не обратил внимания, что в Вовкином красивом букете было несколько сиреневых тюльпанов. Но Генка их сразу узнал. Еще бы, он же сам высаживал луковицы этих тюльпанов на клумбе. Генка ничего никому не сказал, а после проводов побежал к памятнику и увидел, что самые лучшие цветы сорваны, даже вырваны с корнем. Он подождал у клуба, пока Грачев останется один, и, подойдя к нему, молча влепил оплеуху. Не дожидаясь второй, Вовка бросился бежать. Возле школьного крыльца он схватил комок глины и швырнул в Синицына. Синицын — в него. Дипломат пригнулся, и глина попала в окно. Услышав звон стекла, Вовка убежал в школу, а… Генка — домой.