Лейб никогда не заглядывался на девушек, покуда Эделайн Грив не выросла в крепкую пышнотелую девицу. Тогда он начал регулярно принимать ванну и сопровождать Эделайн на танцы в ратуше или на церковные праздники. Вроде бы ей Лейб тоже нравился — по крайней мере, он так думал, — и все считали, что из этого что-нибудь да выйдет. Но однажды вечером Лейбан отправился искать Эделайн и обнаружил ее на сеновале фермерской зерновой биржи, которой управляет Питер Берри. Она лежала в объятиях Джо Гондзоли.
Судья прищурился, глядя в пространство между своими ботинками, находящимися на перилах крыльца, как в ружейный прицел.
— Обезумев от ярости, Лейб схватил вилы и с ревом бросился на Джо. Но Джо был слишком проворен для него. Он оттолкнул Эделайн в сторону, а сам, как кошка, нырнул под вилы с ножом, который носил за поясом. Произошла ужасная схватка, которая окончилась тем, что нож Джо вошел между ребрами Лейбана Хемаса по самую рукоятку.
Судья Шинн уставился на флагшток, воткнутый в землю лужайки напротив его участка, как свеча в пирог на день рождения.
— Никогда не забуду суету на лужайке в тот вечер. Люди толпились вокруг флагштока, пушки и памятника твоему предку Эйсахелу Шинну, словно объявили войну. Тогда констеблем уже был Берни Хэкетт, и ему с трудом удалось увести Джо к себе — его дом в южном углу лужайки на другой стороне Шинн-роуд, — чтобы дожидаться там прибытия полиции штата. Брат Лейба, Хьюберт, пытался задушить Джо голыми руками. Хьюб тощий парень, но тем вечером он пыхтел и надувался, как лягушка. Эрлу Скотту и мистеру Ширу, священнику, пришлось держать его, покуда Берн Хэкетт не запер Джо в своем доме. Впрочем, бушевал не только Хьюб — Хемасам сочувствовали все. Если бы это происходило на Юге…
Но это была новоанглийская глубинка, Джонни. Мне отмщение, напомнил священник слова Бога, однако пуританин всегда разрывается между своей суверенной личностью и заповедями Господними. Не могу отрицать, что ситуация была на грани катастрофы, но в конце концов мы достигли компромисса — передали обществу решение судьбы Джо Гондзоли. И вот тут-то мы и совершили ошибку.
— Ошибку? — недоуменно переспросил Джонни.
— Ну, Лейб нам нравился. Но что куда важнее, он был одним из нас. Он принадлежал деревне и земле, поэтому никакой иностранец папист с его чужеземными трюками и итальянскими песнями не имел права становиться между членом республиканской конгрегационалистской[5] семьи Шинн-Корнерс и девушкой, на которой он решил жениться. Правосудие, которого мы желали, подразумевало, что если мы не можем собственными руками развести костер под Джо Гондзоли, то нам следует хотя бы позаботиться, чтобы его поджарили на электрическом стуле в Уильямстонской тюрьме практически немедленно.
Поэтому, когда полиция штата увезла Джо из дома Берни Хэкетта, за ними следовало большинство жителей Шинн-Корнерс в автомобилях и фургонах, несущихся во всю прыть, что не слишком-то свойственно новоанглийским фермерам. Они видели, как Джо отправили в окружную тюрьму. На процессе председательствовал судья Уэбстер, лучший удильщик на муху во всем округе Кадбери, по крайней мере был им. Ты его помнишь, Джонни, — я познакомил тебя с Энди Уэбстером на прошлой неделе.
— К черту Энди Уэбстера, — сказал Джонни. — Каков был вердикт?
— Каков он мог быть после того, как Эделайн Грив заявила под присягой, что Лейбан первым бросился на Джо с вилами? — усмехнулся судья Шинн. — Присяжные без колебаний оправдали Джо. Но Шинн-Корнерс до сих пор не может смириться с этим вердиктом. Он поколебал наше пуританское чувство справедливости. С нашей точки зрения, Лейбан защищал свой домашний очаг и нашу общину от грязных посягательств иностранца, распевающего оперные арии. Тот факт, что Лейб Хемас не имел домашнего очага, мы отбрасывали как пустую формальность. Эделайн практически была приговорена. Мы сделали жизнь Гривов настолько невыносимой, что Элмеру Гриву пришлось продать дом и уехать на юг штата. Джо Гондзоли благоразумно не вернулся за своими вещами. Он попросту сбежал, и Паскуале Гондзоли до сих пор ничего о нем не слышал.
Вердикт дал нам понять, что мы живем в новом, враждебном мире, который ничего не смыслит в правах богобоязненных налогоплательщиков Шинн-Корнерс. Мы были преданы и посрамлены. Это стало последней каплей.
— Могу понять, — промолвил Джонни. — Возможно, я не такой уж чужеземец, как вам кажется.
Но судья Шинн не обратил на него внимания:
— Уже давно наши дела идут скверно. Сто лет назад Шинн-Корнерс была больше, чем Комфорт сегодня. На комфортской дороге, за фермой Хемаса и возле ферм Избела и Скотта на Фор-Корнерс-роуд, еще можно видеть развалины домов, амбаров и мельниц. Трехэтажное кирпичное здание напротив пожарного депо — все, что осталось от кашемировой фабрики Юрая. В 1850 году там работало больше двухсот человек, изготовляя лучшие в Новой Англии шерстяные изделия. А потом Комфорт, Кадбери и другие города стали переманивать наших рабочих на новые фабрики, особенно когда высохла река, и теперь наше население составляет тридцать шесть человек.
— Тридцать шесть!
— Включая несовершеннолетних. Тридцать седьмой должен появиться в декабре — Эмили Берри ждет пятого ребенка. Таким образом, нас станет тридцать семь, если никто не умрет. Старой тетушке Фанни девяносто один. Отцу Эрла Скотта, Сету, хорошо за восемьдесят — у него слабоумие, ожирение, и он живет в инвалидном кресле. Да и сам Эрл такой же беспомощный — пять-шесть лет назад его парализовало. Никто не знает, сколько лет Хоузи Леммону. Как-нибудь расскажу тебе о старике Хоузи — это любопытная история.
Короче говоря, двенадцать семей — все, что от нас осталось. А если не считать одиночек — меня, Пру Пламмер, тетушку Фанни, Хоузи и Кэлвина Уотерса, — то только семь семей.
В прошлом веке здесь были лучшие молочные фермы в этом районе штата, а сейчас остались только четыре производящих стада — у Хемаса, Избела, Скотта и Пэнгмена. И еще вопрос, как долго они смогут продержаться — ассоциация берет с них плату за гужевую перевозку и тару, а платит по восемь центов за кварту.
Во всей деревне остался единственный магазин — лавка Питера Берри в восточном углу, и Питер справляется только потому, что сбывает товар людям из Комфорта, которые живут ближе к Шинн-Корнерс, чем к собственным магазинам… Можно сказать, — сухо добавил судья, — у нас не сохранилось ничего, кроме приятных воспоминаний и традиций. Пускай вся Новая Англия принимает у себя ньюйоркцев и прочих чужеземцев. Нам они не нужны.
— Разве только вам, — уточнил его гость.
— Ну, я не в счет, — усмехнулся судья Шинн. — Мы с тетушкой Фанни — лица привилегированные.
— Вы уже третий раз упоминаете тетушку Фанни, — сказал Джонни. — Кто она такая?
— Тетушка Фанни? — Судья казался удивленным. — Фанни Эдамс. Ее дом по другую сторону от церкви. С деревянным свесом — одним из немногих в этой части штата.
— Фанни Эдамс… — Джонни выпрямился. — Художница-примитивистка?
— Она самая.
— Значит, Фанни Эдамс живет в Шинн-Корнерс?
— Она здесь родилась. Эта долина изображена на большинстве ее картин. Говорят, они очень недурны.
— Недурны! — Джонни уставился на противоположную сторону Фор-Корнерс-роуд, но смог разглядеть за церковью лишь старый новоанглийский дом с цветущим садом.
— Она начала заниматься живописью только в восемьдесят лет, после смерти мужа, Гершома Эдамса, который приходился ей четвероюродным братом. Из родственников у нее остался лишь внучатый племянник, Феррис Эдамс, — он адвокат и живет в Кадбери.
— Говорят, она очень интересная старая леди. Не мог бы я с ней познакомиться?
— С тетушкой Фанни? Ты ее не упустишь, даже если захочешь, особенно когда она узнает, что твоим дедом был Хорас Шинн. Праздник начинается с ее дома — ведь тетушка Фанни старейший житель деревни, не считая тех, кто обитает на кладбище. Впрочем, она не слишком отличается от других местных старух. Все они соль здешней земли. Они живут куда дольше наших мужчин и кажутся незыблемыми, как камни в их оградах.
5
Конгрегационалисты (индепенденты) — последователи одного из радикальных течений кальвинизма в Англии и США.