Ну что за Гринч. Если кто сейчас и ведет себя неправильно, так это он, противник последних желаний и, в частности, Желания № 1. Вайолет хранила все эти вещи так долго, что я просто не могу представить ее прыгающей от радости при виде наполненных, еще и с горкой, мусорных контейнеров. Если их можно куда-то приспособить, я это сделаю. Уэсли уходит, качая головой, и хотя мы не знаем друг друга и его мнение никак не должно меня волновать, я не могу избавиться от ощущения, что провалила тест на взрослость.
Когда мне было пятнадцать, маме исполнилось тридцать, так что этот возраст казался мне таким значимым, практически ближе к пожилому. Наблюдать, как Джули принимает решения, оказалось уроком, как делать не надо. Я думала, что к тридцати годам уже точно выйду замуж за свою вторую половинку, при этом не обязательно с дочерью-подростком в придачу, но точно с кучей домашних питомцев, и буду жить долго и счастливо в какой-нибудь уютной бухточке в Кейп-Коде. У меня была бы отдельная комната с изящными юбками-карандашами и шифоновыми шарфами. Надежная верная подруга, которая всегда рядом, что бы ни случилось, – пылкая, независимая бизнес-леди, которая высвободила бы мою дерзкую сторону (я надеялась однажды такой стороной обзавестись). Мы бы пили вино и смеялись. Сочувствовали друг другу. Мы бы ходили на двойные свидания, она со своим мужем, я со своим – идеальный квартет.
Может, мама заслужила это, а может, и нет: когда-то я критиковала ее, потому что сравнивала наши жизни по этим произвольным показателям успеха и задавалась вопросом, как она могла быть такой беспечной. Будто ее жизнь стала бы такой, если бы она только захотела.
Сейчас я в том же возрасте, что и мама тогда, когда я считала ее одним сплошным разочарованием, и это ужасное ощущение: по-прежнему оставаться на том же месте, запутавшись, не зная, куда идти в этой жизни, едва держась на тонких, точно у олененка, ножках. Ни второй половинки, ни лучшей подруги, с которой можно хорошо провести время. Слишком много неудач, все не упомянешь. Жизнью не наслаждаешься, за нее борешься. А где же та утопия, до которой, как я рассчитывала, дорастет общество? Кто-то нацепил на меня розовые очки.
Чтобы доказать, что я способна расставаться с вещами, если действительно хочу, на глазах у Уэсли (убедившись, что он смотрит) выбрасываю два полных мешка. Они вообще-то забиты другими мешками, но ему об этом знать не обязательно. Когда наши глаза встречаются, меня снова пронзает резкой болью. Удар прямо в грудь, когда на долю секунды, между мрачным взглядом и холодным ответом, кажется, что Джек Макбрайд мог оказаться настоящим. Мне не хватает кого-то, кто беспокоился бы обо мне, пропади я на пару дней. Мой выдуманный мир проплывает мимо, точно спасательная шлюпка, готовая подхватить и унести с собой, но сегодня я мазохистка. Хочу снова почувствовать ту боль. Хочу удержать его взгляд чуть дольше, убедить себя, что вот он, тот, кто заботится обо мне. Иначе как унылой и жалкой меня не назовешь.
– Когда она покрасила дом в серый цвет? – спрашиваю я.
Уэсли хмурится (это его стандартное выражение, но у него есть обычный «ненавижу все» вариант и специальный – «ненавижу лично тебя», которые он чередует).
– Что ты имеешь в виду? – Оборачивается на дом. – Он всегда был серым.
Отворачивается и уходит, уже выкинув разговор из головы. Почему ему не так одиноко, как мне? Почему ему не хочется простого человеческого внимания?
– В моем детстве он был розовым, – настаиваю я, пытаясь удержать его.
Недовольное выражение на месте, но сейчас туда добавилась легкая нотка смятения, превращающегося в замешательство.
– Как это возможно? Я видел фотографии десяти-, двадцати-, тридцати-, сорокалетней давности, и на всех дом серый.
– Он совершенно точно был розовым, когда мне было десять.
Уголки его губ опускаются, застывая в гримасе. Он мне не верит. Считает, что у меня крыша поехала.
– А вот это не совсем ужасно, – замечает он, кивнув на красную ткань в блестках у меня в руках. Я и не заметила, как вытащила ее из коробки. Тоже опускаю голову, а когда поднимаю – он уже исчез в доме.
– Он не хочет разговаривать, – тихонько говорю я платью, вертя его в руках так и эдак, ловя блестками солнечный свет. – Все в порядке. Нам не обязательно ладить. – Звучит как вопрос, обычное дело для меня, поэтому я повторяю еще раз, с уверенностью: – Нам не обязательно ладить.
Ненавижу это грызущее ощущение, что я более одинока, чем когда-либо прежде. Сегодня первый день новой жизни Мэйбелл – можно было бы подумать, что все отлично. Я унаследовала поместье (полуразрушенное) и кучу земли (совершенно дикой) с видом на горы, но ничего не чувствую. Я даже не плакала о бабушке Вайолет как следует, значит, со мной что-то не так.