Милая Сара, привет, привет, привет, привет, привет.
Где ты? Дома? Пришла ли весна на Маркусгатен? Плотно ли лежат доски на крыше нашей хижины? Появились ли у Вероники под глазами морщинки? Мучит ли тебя Себастиан? Много ли на небе чаек?
Я не знаю, где ты, Сара, но уверен, что когда-нибудь ты прочитаешь это письмо. Я уверен, что никто не сделал тебе ничего плохого и что ты помнишь меня. Когда-нибудь мы будем сидеть в доме на болоте, говорить об этих письмах и смеяться.
Лишь бы мне найти его, тогда-то уж я точно выясню, где ты. И узнаю, что случилось, все станет ясно. Тогда мне не надо будет больше думать об этом.
Психолог села рядом со мной на диван, совсем близко. Ее руки были влажные, от нее пахло травой. Может, это такие духи. Она что-то говорила мне, а я смотрел на ее пальцы. Голос у нее теперь звучал вовсе не ласково. Он напоминал мне скрипучий звук, какой издавали старые почерневшие ножницы тети Элены, когда она что-нибудь резала. Я не отрывал глаз от ее пальцев. Она осторожно перелистывала книгу. Время от времени смотрела на меня и снова принималась перелистывать страницы. Пальцы у нее бледные и тонкие. Она брала каждый лист большим и указательным пальцами и переворачивала. Колец на пальцах не было. На безымянном пальце левой руки я заметил плоскую родинку и попробовал было смотреть только на нее, но другие пальцы закрыли безымянный. Сначала мне показалось, что эта родинка величиной со спичечную головку, но потом решил, что она совсем малюсенькая. Зуб даю, что она с половину спичечной головки, а может, и того меньше. Она совсем плоская и сидит на левой стороне пальца у самого сустава. Из нее торчат два-три волоска. Психолог произносит какие-то свистящие слова: «вишь, свишь, чуис». Она лижет указательный палец и листает книгу. Я уставился на родинку. Все остальные пальцы у нее прекрасные: на них нет ни пятнышка, ни волоска. Они просто идеальные. Ногти блестящие, длинные. Но немного загибаются. Если посмотреть на них чуть прищурив глаза, то они кажутся похожими на когти. Интересно, что она думает о своих ногтях и что говорит сама себе, когда красит их лаком. Она перевела взгляд на мою правую щеку. Мне пришлось заглянуть в книгу. Я знал: если я не буду время от времени смотреть туда, она снова отправит меня в подвал, где меня заставят сунуть голову в машину, рассматривать картинки, от которых меня уже тошнит. Книга была мировая. Фотографии напечатаны на хорошей бумаге. Я посмотрел на замечательные краски, на груди девушки. Психолог улыбнулась и наклонилась ко мне, я снова почувствовал запах травы, даже еще сильнее. «Прекрасно», — прошептала она мне в ухо. Я подумал о ножницах. Книжка была толстая. Мне нравилась каждая фотография, на которую я смотрел. Но когда я отводил взгляд, глаза у меня чесались. Это были фотографии девушки с маленькой грудью. Она сидела на санях и играла с рождественским гномом. Сидела на яхте. Ела абрикос, и сок тек ей на шею. «Анья», — сказала психолог и показала на нее. Я кивнул. Она кивнула в ответ. Она улыбнулась. Я улыбнулся. Она перевернула страницу. Анья лежала на полу, плыла, уткнувшись лицом в ладони.
Когда я вернулся к себе в комнату, у меня болели глаза, они ужасно чесались. Я лег на кровать и подумал, что завтра скажусь больным и наплюю на психолога в светлом платье.
Ну да хватит, больше не буду писать о ней, Сара Тебе наверняка надоело это читать, правда, ты еще не получила мое письмо.
Мне вообще-то не хочется писать про Сандму, в следующий раз напишу о чем-нибудь другом. Про Одер, про тебя, про маму и тетю Элену — обо всем, что помню, хотя, может, там многое переменилось.
Разве только страусы думают, что, если не видишь какую-то вещь, значит, она не существует? Может, ты считаешь, Сара, что я не в себе? Может, я стал суперстраусом?
Я пишу, а в Реабилитационном центре уже повсюду погашен свет. Вокруг — тишина. А в мою комнату свет просачивается в щель между занавесками, поэтому я могу писать. Я прячу листы под дном нижнего ящика письменного стола, где их никто не найдет. Каждый день проверяю, так ли лежат листы, как я положил их. Входя в комнату, я всегда волнуюсь. Выдвигаю ящик и думаю: «Ну вот, наверное, они нашли их». А после мне становится легче. Ложусь на постель и ухмыляюсь: никто не знает, что я пишу письма.