— Что за память?
Тобиас не понял, о чем говорит Филипп.
— Память для кого угодно. Свет, падающий на объект, дает возможность сделать снимок, запечатлеть его. Фотография — это лишь световые точки различной интенсивности. Кусочки света — это буквы памяти.
Он работает с Филиппом каждый вечер. И каждый вечер узнает что-нибудь новое. В промежутке между двумя мировыми войнами фотография стала помощницей рекламы. Фотографы помогали распространять пресловутую западную культуру потребления.
Для Тобиаса объяснения Филиппа были все равно что школьные уроки. Он слушал, записывал, время от времени теряя способность сосредоточиваться. Вот он представил себе, как фотографирует спину человека, стоящего в лифте…
— Убедительный реализм фотографии идеален для нового общества. В тысяча девятьсот двадцать седьмом Эдвард Стейчен сделал снимки для рекламы сигарет «Кэмел». Ты помнишь это имя — Стейчен, не правда ли, Тобиас? — промямлил Филипп. — Двумя годами позднее фотограф Флоренс Хенри рекламировал духи «Ланвин». Реклама начала походить на искусство, а вскоре искусство стало походить на рекламу. В тот период в рекламе работало много известных фотографов.
— Какие? — нетерпеливо спросил Тобиас.
— Пауль Аутербридж Младший, Стейчен и… да, Коллар, Мэн Рэй, француз Рене Зубер, — выпалил Филипп, потом резко замолчал и хмыкнул, — многие, многие…
Их окликнула Эва. Филипп улыбнулся:
— Надо идти.
— Черт бы ее побрал… — буркнул себе под нос Тобиас.
На книжной полке он нашел много фотоальбомов. Однажды, вернувшись из школы, он стал их листать. Там были свадебные фотографии Эвы и Филиппа. А вот они в отпуске в доме на берегу. Вот Эва в лесу, лежит на земле между толстыми корнями и притворяется спящей. Филипп бежит по пшеничному полю. Эва стоит, лукаво прищурясь, на голове у нее колпак рождественского гнома. Маленькая Луси, карапуз в красном комбинезончике, санки, медвежонок, белый шарик, поднявшийся в воздух между высокими деревьями. В конце альбома он нашел конверт, в котором были фотографии больной Луси. Четырехлетняя Луси лежала на кровати, одна нога у нее в гипсе. На снимке она храбро улыбается фотографу.
Когда пришла Эва, он показал ей фотографию и спросил, что случилось с Луси. Лицо Эвы застыло, она вырвала фотографию из рук Тобиаса и ушла в свою спальню. Чуть позже она сказала, что Луси попала под машину. Вот и все. У нее была сломана нога.
Он уставился на нее и понял, что она врет, — она покраснела и явно разозлилась.
— Ты рассердилась? — спросил он.
Казалось, она вот-вот расплачется. Она посмотрела на него, не зная, что ответить. Потом улыбнулась и подошла к платяному шкафу. Постояла несколько минут перед открытыми дверцами. А когда повернулась к нему, было видно, что она совладала с собой.
— Это правда, — сказала она, — Луси сломала ногу.
Тобиас промолчал.
Вечером, лежа в постели, он продолжал думать о снимке, на котором маленькая девочка с загипсованной ногой храбро улыбается фотографу.
На выходных они оставались дома одни, и Луси хотела, чтобы они сидели у нее в комнате. Но Тобиас отказался. Он уткнулся в книгу об истории фотографии. Луси просила его рассказать еще что-нибудь. Но он ответил, что не знает больше никаких историй. Во всяком случае, правдивых.
Милая Сара.
Я продолжаю писать тебе. Слова на бумаге, на которую ты смотришь, вздыхают, стонут и радуются. Я думаю о том, что эти слова ты, быть может, никогда не прочтешь. Но им это все равно. Они лежат на странице, ворчат и ждут своих еще не родившихся слов-братьев и слов-сестер. Время от времени я закрываю глаза и воображаю, что ты стоишь передо мной. Ты немного выросла, и волосы у тебя стали длиннее. А в остальном ты почти не изменилась. Мои слова сыплются на тебя, цепляются за платье, щекочут пятки, гладят по ногам.
Семья Йонсен начинает мне надоедать. Эва и Луси — злюки. Они мне никогда не нравились. Они обращаются со мной так, будто я никто и звать никак, уверен, они плохо говорят обо мне за моей спиной. В этой семье только Филипп о’кей. Во всяком случае, он кое-что умеет.
Сегодня вечером я сидел за компьютером, порылся в спецжурнале полиции. Просмотрел все номера за пять лет. В одном из них были данные обо всем составе. Я сидел и смотрел на лица полицейских. Все время ждал, что вынырнет лицо Петера Фема. Но его там не было. Я его не нашел. Когда я стал смотреть на их лица, то был уверен, что увижу его рыло. Шаря глазами по сайту, я дрожал. Теперь больше не дрожу, только глаза болят и голова тяжелая. Я звонил во все полицейские участки острова, в компьютерную службу полиции и службу охраны, в полицейскую школу, в полицейский пенсионный союз и полицейское общество любителей лошадей. Звонил я также в Визуальное министерство и объединение дизайнеров и фотографов. Я подумал, что, может, он и не был полицейским. Человека, который называл себя Петером Фемом, в полиции нет. Он никогда не учился в полицейской школе. Ни в одном полицейском участке нет никого с таким именем. Он не является членом какого-нибудь общества. Его никто не знает. Я пытался изменить голос, говорить серьезно, как взрослый, когда разговаривал с секретаршами, телефонистами и дежурными. Меня спрашивали, почему я разыскиваю его, и я тут же выдумывал подходящее объяснение. Дежурные разговаривали со мной, как со взрослым. Когда я вешал трубку, то чувствовал, что могу делать то, что хочу, и прикидываться кем угодно. Только все было бесполезно. Петер Фем исчез. И никто из местных полицейских не сотрудничал с полицией Одера.