Магарбал перевел свой взгляд на Стратона.
– Иди в гавань, – приказал он. – Скажи Ганнону, что я тебя назначил жрецом нового храма за Столбами Мелькарта. Выследи Синту!
Как только Стратон и Миркан скрылись из виду, верховный жрец в исступлении поднял вверх иссохшие костлявые кулаки, и из его груди вырвался вопль. В нем соединились ярость и бессилие.
– Разруби его мечом, о Танит! – кричал жрец. – Сожги его огнем! Размели пепел мельничными жерновами и разбросай по ветру!
У горшечных ворот
Множество повозок, запряженных осликами, и просто пешеходов с сумами за плечами стремились в этот день попасть в город через Горшечные ворота. Это будущие колонисты, их близкие и просто любопытные. Это жители предместий и окрестных деревень, мужчины, женщины и дети. К Мисдессу, лавка которого была почти у самых ворот, без конца прибегали соседи и незнакомые люди, откуда-то узнавшие его имя. Каждый из них приносил какую-нибудь вещь и, ставя ее перед горшечником, говорил:
– Возьми, Мисдесс! Ты остаешься здесь! Возьми! Тебе это пригодится!
Вскоре низенькой лавки Мисдесса почти не было видно из-за груды столов, детских люлек, колес, умывальников, переносных жаровен, светильников. Вещи эти были совсем хорошие, и достались они своим хозяевам с таким трудом! Они были свидетелями рождения и смерти, горя и радости, смеха и слез. А теперь их бросали, как казалось Мисдессу, без всякого сожаления.
Этого Мисдесс никак не мог понять. Как он оставит свой дом, свою маленькую мастерскую, бедное кладбище за Магарой, где под пирамидками из белого камня вечным сном покоятся его благочестивые родители, люди, подарившие ему жизнь? Как он покинет этот город, где ему знаком каждый камень, каждая выбоина на мостовой? Что он будет делать, если проснется и не увидит перед собой этих белых стен, этих квадратных башен? При одной мысли об этом Мисдессу делалось страшно. Он чувствовал себя маленьким и беззащитным, как тогда, в детстве, когда отец привел его к старому бородатому горшечнику, никогда не расстававшемуся с длинной гибкой палкой.
На пороге дома показалась Шимба, жена Мисдесса. Она только что просила у Танит первенца, и на кистях ее рук со вздувшимися голубыми жилками блестели запястья из лунных камней.
Указывая на бесконечный людской поток, Мисдесс в ужасе всплеснул руками:
– Смотри, Шимба! Куда они все идут? Кто же будет теперь покупать мои горшки?
– Разве ты не видишь, Мисдесс? – рассудительно отвечала женщина. – Хотят уехать те, у кого нет денег. Богачи остаются. Они и будут покупать твою посуду, твои глиняные светильники.
– Много ты понимаешь! – возразил Мисдесс. – Зачем понадобятся богачам мои горшки? Они берут дорогие амфоры из красной кипрской меди, расписные греческие сосуды и черные этрусские вазы[34].
– А теперь начнут покупать, – пыталась его успокоить жена. – Кто будет доставлять иноземную посуду, когда все корабли уйдут за Столбы? Или, знаешь, ты научишься лепить глиняные куклы, а я, когда подрастет наш первенец, буду их раскрашивать и продавать.
Но чем больше успокаивала Шимба своего мужа, тем он больше приходил в отчаяние. Хладнокровного, спокойного горшечника нельзя было узнать. Он выбегал на дорогу, что-то возбужденно кричал, размахивал руками, перетаскивал свой гончарный круг с места на место.
К полудню людской поток спал. Проезжали одинокие запоздалые тележки, торопились прохожие. Словно кто-то утром опрокинул амфору с маслом, а теперь оно стекало медленными каплями.
Звеня своими веригами, прошагал благочестивый пророк Эшмуин. Хотя вокруг не было ни души, он простирал вперед руки с длинными пальцами и исступленно кричал:
– Клянитесь! Клянитесь! Скорее оливы вырастут в открытом море, скорее лев подружится с овцой, скорей человек начнет насыщаться камнями, чем вы вернетесь в это логово змей и скорпионов! Клянитесь!
Замер голос пророка. Стало так тихо и пусто, что Мисдессу показалось, будто он остался один в этом городе, будто и его бросили, как никому не нужную вещь. И в этот миг он понял, что сердцу его дороги не эти стены и не эти выбоины на мостовой, а люди, для которых он всю жизнь лепил горшки и светильники, с которыми он торговался из-за гроша, с которыми он жил.
34
Начиная с середины VII века до н. э. в Этрурии развивается производство черных сосудов. Эти сосуды археологи находят и на территории Карфагена.