Пока грек читал Гискону звучные строки Гомера, Ганнон шагал узкой тропинкой к видневшейся вдали роще. Там его ждет Синта. Гискон уже успел предупредить ее.
На небе ни облачка. Дует легкий ветерок. Шелестят высокие травы. В кустах щебечут, словно задыхаясь от какой-то тревоги, невидимые глазу птицы. Тропинка изгибами спускается к озеру. Его низкие берега заросли лотосом. Цветы испускают сладостный, пряный запах. Над водой носятся голубоватые мошки. Из-под ног с треском вылетают кузнечики.
Ганнон наклонился и сорвал розоватый цветок. На тонком прозрачном стебле выступили две крупные капли. Не так ли сочилось кровью его сердце, когда от него оторвали цветок его любви – Синту? Но чьи это легкие шаги? Синта! Голос ее – как журчание воды для путника в пустыне.
– Я – как птица, вырвавшаяся на волю! Я могу захлебнуться радостью в этом просторе! Я могу парить над морем, где есть ты, и приникать к травам. Мне понятны все голоса, все звуки, все мысли и все чувства, какие есть на земле!
– О Синта! – шепчет Ганнон, гладя ее руку с тонкими пальцами. – Ты любовь, дарующая забвение! Где ты, там моя родина.
Наступил вечер. Полная луна медленно выплывала из-за холмов. Казалось, лицо Владычицы Танит расплылось в улыбке. Нет, она не гневается на них, презревших законы жрецов. Ласково смотрит Танит на две фигуры, слившиеся в поцелуе.
– Пора возвращаться, – говорит Ганнон. – Пока мы еще не можем быть вместе.
Синта кивает головой. Да, она понимает. На корабле жрец Стратон – он не должен знать, что она здесь, иначе проклятье Магарбала настигнет их даже за Столбами Мелькарта.
На палубе «Сына бури» Ганнон увидел Мидаклита. Грек сидел на смотанных в круг канатах и усердно растирал что-то в ладонях.
– Толченый лотос, – пояснил Мидаклит.
Ганнон взял щепотку лотоса с его ладони:
– Напоминает по вкусу финики.
– А какой запах! – восторгается грек. – Но это еще не все. Я раздобыл амфору вина из лотоса. Отведав его, я понял, почему, выпив сок лотоса, спутники Одиссея забыли свою родину. Они были просто пьяны!
Взяв под руку Мидаклита, опьяненного то ли лотосовым вином, то ли новизной всего виденного, Ганнон направился к корме. Там собралось человек двадцать колонистов. Они обступили Малха. Кормчий любил рассказывать всяческие небылицы. Ганнон прислушался к ровному, слегка глуховатому голосу старого моряка.
– На берегу нас окружили люди с языками до земли. Они пили воду из ручья, не нагибаясь. Когда им было холодно, они обматывали шею языками.
Колонисты подались вперед. Кто-то воскликнул:
– О боги!
В это мгновение Малх заметил приближающегося суффета и умолк. Ганнон воспользовался этой паузой.
– В той же стране, – начал Ганнон, стараясь подражать тону Малха, – жили люди с ушами большими и хрупкими, как капустные листья.
Колонисты насторожились.
– Такие уши у них выросли потому, – продолжал Ганнон, – что они верили басням наподобие той, которую только что рассказал вам Малх.
Колонисты дружно расхохотались. Малх смущенно потирал затылок.
– Ты не обижайся, Малх, – обратился Ганнон к старому моряку, когда они остались одни. – Землепашцы и так легковерны, а тут еще ты со своими баснями. Прибереги их для другого случая.
– Я понял тебя, – отозвался старый моряк. – Я буду лучше рассказывать их чужеземным купцам. Пусть они, укачай их волны, боятся даже близко подойти к Столбам Мелькарта.
Палуба опустела. Ганнон прислонился к перилам, прислушиваясь к плеску волн, скрипу мачт и балок. Корабль выходил в открытое море.
Столбы Мелькарта
Три дня и две ночи флотилия плыла на закат. Берег изредка оживлялся хижинами, сбившимися к воде подобно стаду овец. То и дело попадались рыбачьи лодки, тянувшие за собой паутину сетей. На лодках были прямые паруса, напоминающие большие циновки. Даже Малх и тот был удивлен.
– Каких только я не видел парусов, – бормотал моряк, – из льна, из кожи, а вот таких еще не встречал.