То-то же я,страхами крепок,вижу в вас слепокс небытия,
с жизни иной.Путь над гранитом,над знаменитыммелкой волной
морем держа,вы – изваяньясуществованьябез рубежа.
Холм или храм,профиль Толстого,Рим, холостогологова хлам,
тающий воск,Старая Вена,одновременноайсберг и мозг,
райский анфас —ах, кроме ветранет геометрав мире для вас!
В вас, кучевых,перистых, беглых,радость оседлыхи кочевых.
В вас мне яснарваность, бессвязность,сумма и разностьречи и сна.
Это от вася научилсяверить не в числа —в чистый отказ
от правотывеса и мерыв пользу химерыи лепоты!
Вами творимостров, чей образбольше, чем глобус,тесный двоим.
Ваши дворцы —местности счастьяплюс самовластьясердца творцы.
Пенный каскадангелов, бальныхплатьев, крахмальныхкрах баррикад,
брак мотылькаи гималаев,альп, разгуляев —о, облака,
в чутком грехунебе ничейномБалтики – чей там,там, наверху,
внемлет призывваша обитель?Кто ваш строитель,кто ваш Сизиф?
Кто там, вовне,дав вам обличья,звук из величьявычел, зане
чудо всегдаваше беззвучно.Оптом, поштучноваши стада
движутся безшума, как в играхдвижутся, выбравтех, кто исчез
в горней глушивместо предела.Вы – легче тела,легче души.
А вот – совсем традиционное. И понятно – почему. Это – юбилейное, на столетие Анны Ахматовой. Тут, соответственно, ахматовские пафос и интонация:
Страницу и огонь, зерно и жернова,Секиры острие и усеченный волос —Бог сохраняет все, особенно – словаПрощенья и любви, как собственный свой голос.
В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,И заступ в них стучит; ровны и глуховаты,Затем что жизнь – одна, они из смертных устЗвучат отчетливей, чем из надмирной ваты.
Великая душа, поклон через моряЗа то, что их нашла, – тебе и части тленной,Что спит в родной земле, тебе благодаряОбретшей речи дар в глухонемой вселенной.
Чтение новой книги гениального писателя – всегда открытие. Точнее, ряд открытий. Так, изданный только что “Ардисом” сборник “Пейзаж с наводнением” вносит ясность в соотношение прозы и поэзии в творчестве Бродского. Последние лет десять Бродский писал много прозы, и в основном по-английски. То есть его художническая ситуация складывалась так, что не могла не менять, вероятно, отношения к слову. Разумеется, Бродский не стал прозаиком, но его стихи все более прозаизировались и эссеизировались. Если открывающая ардисовский сборник “Рождественская звезда” – чистые, так сказать, традиционные стихи, то уже вторая вещь, “Новая жизнь” – глубокое и изящное эссе в рифму:
Представь, что война окончена, что воцарился мир.Что ты еще отражаешься в зеркале. Что сорокаили дрозд, а не юнкерс, щебечет на ветке “чирр”.Что за окном не развалины города, а бароккогорода; пинии, пальмы, магнолии, цепкий плющ,лавр. Что чугунная вязь, в чьих кружевах скучалалуна, в результате вынесла натиск мимозы плюсвзрывы агавы. Что жизнь нужно начать сначала.Люди выходят из комнат, где стулья, как буква “б”или как мягкий знак, спасают от головокруженья.Они не нужны никому, только самим себе,плитняку мостовой и правилам умноженья.Это – влияние статуй. Вернее, их полых ниш.То есть если не святость, то хоть ее синоним.Представь, что все это – правда. Представь, что ты говоришьо себе, говоря о них, о лишнем, о постороннем.Жизнь начинается заново именно так – с картинизверженья вулкана, шлюпки, попавшей в бурю.С порожденного ими чувства, что ты одинсмотришь на катастрофу. С чувства, что ты в любуюминуту готов отвернуться, увидеть диван, цветыв желтой китайской вазе рядом с остывшим кофе.Их кричащие краски, их увядшие ртытоже предупреждают, впрочем, о катастрофе.Каждая вещь уязвима. Самая мысль, увы,о ней легко забывается. Вещи вообще холопымысли. Отсюда их формы, взятые из головы,их привязанность к месту, качества Пенелопы,то есть потребность в будущем. Утром кричит петух.В новой жизни, в гостинице, ты, выходя из ванной,кутаясь в простыню, выглядишь как пастухчетвероногой мебели, железной и деревянной.Представь, что эпос кончается идиллией. Что слова —обратное языку пламени: монологу,пожиравшему лучших, чем ты, с жадностью, как дрова;что в тебе оно видело мало проку,мало тепла. Поэтому ты уцелел.Поэтому ты не страдаешь слишком от равнодушьяместных помон, вертумнов, венер, церер.Поэтому на устах у тебя эта песнь пастушья.Сколько можно оправдываться. Как ни скрывай тузы,на стол ложатся вальты неизвестной масти.Представь, что чем искренней голос, тем меньше в нем слезы,любви к чему бы то ни было, страха, страсти.Представь, что порой по радио ты ловишь старый гимн.Представь, что за каждой буквой здесь тоже плетется свитабукв, слагаясь невольно то в “бетси”, то в “ибрагим”,перо выводя за пределы смысла и алфавита.Сумерки в новой жизни. Цикады с их звонким “ц”;классическая перспектива, где не хватает танкалибо – сырого тумана в ее конце;голый паркет, никогда не осязавший танго.В новой жизни мгновенью не говорят “постой”:остановившись, оно быстро идет насмарку.Да и глянца в чертах твоих хватит уже, чтоб с тойих стороны черкнуть “привет” и приклеить марку.Белые стены комнаты делаются белейот брошенного на них якобы для острасткивзгляда, скорей привыкшего не к ширине полей,но к отсутствию в спектре их отрешенной краски.Многое можно простить вещи – тем паче там,где эта вещь кончается. В конечном счете, чувстволюбопытства к этим пустым местам,к их беспредметным ландшафтам и есть искусство.Облако в новой жизни лучше, чем солнце. Дождь,будучи непрерывен – вроде самопознанья.В свою очередь, поезд, которого ты не ждешьна перроне в плаще, приходит без опозданья.Там, где есть горизонт, парус ему судья.Глаз предпочтет обмылок, чем тряпочку или пену.И если кто-нибудь спросит: “кто ты?” ответь: “кто я,я – никто”, как Улисс некогда Полифему.