Буэнос-Айрес, среда, 16 июля 1958 года
Сеньору Альберто Рохасу
Дорогой Рохас,
Если Вы задались целью удивить меня, радуйтесь: это Вам полностью удалось. Хотя, будучи стариком и скептиком по натуре, я не верю в телепатию, все же мне приходится отдать должное Вашим телепатическим способностям, если не приписывать этот Ваш успех еще более удивительной случайности. Однако я хороший игрок, и мне кажется лишь справедливым чистосердечно признать, насколько велики были мое удивление и моя растерянность. Так вот, мой друг: Ваше письмо пришло как раз в ту минуту, когда я, как все эти годы, набрасывал Вам несколько строк, чтобы пригласить на ужин примерно через две недели. Я только начинал новый абзац, когда вошел Ордоньес с конвертом в руке; я сразу узнал серую бумагу, на какой Вы пишете столько лет, сколько мы знаем друг друга, и совпадение заставило меня отбросить ручку, точно мерзкую сороконожку. Ну знаете, вот это я называю с закрытыми глазами попасть в цель!
Но оставим в стороне совпадения. Я должен признать что Ваша шутка поставила меня в тупик. Прежде всего меня удивляет, как сумели Вы настолько угадать все детали. Во-первых, Вы предположили, что я не замедлю прислать Вам приглашение на ужин; во-вторых (и это воистину поразительно), Вы исходили из того, что в этом году, на встрече не будет Карлоса Фунеса. Как это Вам удалось догадаться о моих намерениях? Мне приходит в голову: а вдруг кто-нибудь в клубе мог сказать Вам, что Фунес и я разошлись во мнениях по вопросу о Земледельческом пакте; но, с другой стороны, Вы живете уединенно и ни с кем не видитесь… В общем, преклоняюсь перед Вашим аналитическим гением, если это и вправду анализ. Для меня это больше попахивает колдовством, и блестящим подтверждением тому служит факт, что я получил Ваше письмо как раз в ту минуту, когда сел писать Вам.
Как бы там ни было, дорогой Альберто, в Вашей искуснейшей выдумке есть оборотная сторона, которая меня тревожит. Какую цель Вы преследовали, выдвигая это косвенное обвинение против Луиса Фунеса? Насколько я знаю, Вы всегда были добрыми друзьями, хотя жизнь развела нас всех по разным дорогам. Если у Вас действительно есть в чем его упрекнуть, почему Вы пишете мне, а не ему? И наконец, почему не поделиться этими подозрениями с Робиросой, учитывая особые функции, какие, как знаем мы, его самые близкие друзья, он выполняет в государственном аппарате? Вместо того Вы разыгрываете сложный карамболь о три борта, о смысле которого я предпочитаю пока не спрашивать. Со всей искренностью признаюсь Вам, что не одобряю такой маневр и не могу принять его за простую шутку, поскольку речь идет о чести одного из наших самых дорогих друзей. Я всегда считал Вас человеком цельным и верным, кто в силу своих высоких качеств предпочел во времена коррупции и продажности укрыться в одинокой усадьбе, среди книг и цветов, которые чище, чем мы. И потому, хотя меня восхищает и даже забавляет игра случайностей или точных догадок, присутствующих в Вашем письме, чем больше я его перечитываю, тем сильнее охватывает меня беспокойство, угрожающее самой сущности нашей дружбы. Простите мою откровенность; или, если Вы ее не прощаете, разъясните то, что неправильно понято мною, и вопрос будет исчерпан.
Излишне говорить, что все это ни в коей мере не меняет моего намерения пригласить Вас всех ко мне 30-го числа текущего месяца, как я уже писал Вам о том, когда меня прервало получение Вашего письма. Я уже известил Барриоса и Фунеса, которые сейчас в провинции, а Робироса позвонил мне, подтверждая, что принимает приглашение. Поскольку шедевры не должны пребывать в неизвестности, Вас не удивит, что я рассказал Робиросе о вашей необыкновенной эпистолярной шутке. Редко слышал я, чтобы он смеялся так заразительно… Меня Ваше письмо забавляет меньше, чем нашего друга, и, как я надеюсь, несколько Ваших строк избавят меня от того, что принято называть тяжестью на душе.
Итак, до получения этих строк или до встречи у меня.
Лобос, 18 июля 1958 года
Сеньору Федерико Мораесу
Дорогой друг,
Вы говорите об удивлении, о случайностях, об эпистолярных триумфах. Большое спасибо, но комплименты, лишь прикрывающие собой мистификацию, – не из числа тех, что я люблю. Если Вы находите этот термин слишком сильным, обратите на себя самого критическое жало, которое столько раз было продемонстрировано Вами на судебном поприще и в политике, и Вы согласитесь, что здесь нет преувеличения. Или – что я лично предпочел бы – положите конец этой шутке, если Вы решили надо мной подшутить. Я могу понять, что Вы – и быть может, все остальные, кто был на ужине в Вашем доме, – пытаетесь забросать землей то, что стало известно мне по воле случая, о котором я глубоко сожалею. Могу понять и то, что Ваша старая дружба с Луисом Фунесом побуждает Вас делать вид, будто мое письмо – просто шутка, надеясь, что я уловлю намек и замолчу. Но одного понять я не могу: к чему столько сложностей в отношениях между такими людьми, как Вы и я. Достаточно было просто попросить меня забыть о том, что я услышал в Вашей библиотеке; вам всем следовало бы уже знать, что я способен забыть очень многое, едва только уверюсь в том, что это пойдет кому-нибудь на пользу.
Впрочем, давайте предположим, что мизантропия добавляет излишней горечи в эти строки; за ними, дорогой Федерико, стоит Ваш всегдашний друг. Правда, несколько растерянный, ибо он не может понять причины, по которой Вы хотите собрать нас снова. Кроме того, к чему доводить все почти до смешного и упоминать о предполагаемом пригласительном письме, якобы прерванном получением моего? Если бы не моя привычка выбрасывать почти всю корреспонденцию, мне было бы приятно приложить сюда Вашу записку от…
Прервал письмо, чтобы поужинать. По радио, из сводки новостей, узнал о самоубийстве Луиса Фунеса. Теперь Вы поймете без лишних слов, как я сожалею, что оказался невольным свидетелем эпизода, красноречиво объясняющего смерть, которая удивит других. Не думаю, чтобы среди последних фигурировал наш друг Робироса, несмотря на смех, вызванный, как Вы говорите, моим письмом. Сами видите, что Робироса вполне может быть удовлетворен результатами своей работы, и, пожалуй, ему даже приятно, что есть свидетель, присутствовавший при предпоследнем акте этой трагедии. У всех нас есть свое тщеславие, и быть может, Робироса порой скорбит о том, что большие услуги, оказываемые им нации, скрыты такой глубокой тайной; впрочем, он прекрасно знает, что в этом случае может полностью рассчитывать на наше молчание. Разве самоубийство Фунеса не доказывает должным образом его правоту?
Но ни у Вас, ни у меня нет каких-либо оснований разделять его радость. Мне неведомы вины Фунеса; и напротив, я помню доброго друга, товарища по иным, лучшим, более счастливым временам. Вы сумеете сказать бедной Матильде о том, что я в моем уединении, которого, вероятно, мне не следовало бы нарушать, испытываю перед лицом ее горя.
Буэнос-Айрес, понедельник, 21 июля 1958 года
Сеньору Альберто Рохасу
Довожу до Вашего сведения, что получил письмо от 18 текущего месяца. Извещаю, что в знак траура в связи со смертью моего друга Луиса Фунеса я решил отменить встречу, намеченную на 30-е этого месяца.