Глубоко интересовали Софью Васильевну вопросы места и роли адвоката в обществе. После 1953 г. жалкое, приниженное положение, отводившееся адвокатуре "школой Вышинского", начало понемногу меняться. В 1958 г. появилась наконец в Уголовно-процессуальном кодексе 201-я статья, допускавшая адвоката к предварительному следствию хотя бы на последней его стадии, перед передачей дела в суд; вышло несколько монографий о защите в советском уголовном процессе, были переизданы судебные речи известных русских юристов. Софья Васильевна размышляет о необходимости изменений в процессуальном, уголовном, исправительно-трудовом законодательстве, об изменении форм участия адвокатов в уголовном следствии и, конечно, прежде всего об отмене смертной казни. Она обсуждает это с друзьями, в семье, много читает, делает выписки. В конце 60-х гг. она часто обсуждала эти проблемы с Валерием Чалидзе. Однако времени для оформления этих соображений у нее не хватало. Лишь в последние годы жизни ей удалось публично высказаться по некоторым из этих вопросов.
Много внимания в эти годы Софья Васильевна уделяла семье. Она была прирожденным педагогом, необычайно любящей и заботливой матерью, теткой, бабушкой, а затем и прабабушкой. Ее любили и уважали все мои товарищи, приятели моих детей, дети ее друзей. Она оказывала им юридическую помощь, давала житейские советы, многие из них стали друзьями Софьи Васильевны на всю жизнь. Дети и молодежь всегда тянулись к ней, ценя ее уважительное обращение к человеку любого, даже самого младшего возраста, неизменную доброжелательность, умение высказывать свое мнение ненавязчиво, но настолько весомо, что к нему трудно было не прислушаться. Она никогда не "читала морали", умела "наставлять на путь истинный" другим способом: задушевными беседами, с помощью мягкой иронии, увлекательных параллелей. Эти черты Софьи Васильевны, как и ее хлебосольное гостеприимство, привлекали к ней и взрослых людей, но с детьми отношения были особые. В семье она никогда не прибегала к наказаниям и прямым запретам. В восьмом классе я увлеклась туризмом, бегала по концертам, вечеринкам, стала пропускать уроки, дневник запестрел двойками. Мама долго терпела, а потом как-то спокойно и даже ласково сказала: "Маригуля, если ты не хочешь учиться, можно найти другие способы существования, но получать двойки стыдно. Так что решай - или надо уходить из школы, или учись нормально". И этого замечания оказалось достаточно...
Мама любила и прекрасно умела устраивать детские праздники. Послевоенные дни рождения - мои и Риммочкины, были незабываемы. Угощение готовилось простое, но вкусное и обильное. Мама знала массу игр - и смешных, вроде "фантов", "чепухи", "мнений", и азартных, как "гоп-доп", и интеллектуальных, с карандашом и бумагой, - "художник", "эрудит", "буриме", в которых надо было проявлять остроумие и изобретательность. Ставили шарады, выпускали шуточные стенгазеты, писали плакаты. Она веселилась вместе с нами, а иногда просто читала нам стихи, которые в школе "не проходили". Позже так же весело и шумно праздновались дни рождения ее внуков, и если я иногда малодушно пыталась "зажать" очередной праздник, мама всегда возражала: "Ну как же, тебе же всегда устраивали дни рождения, и им надо обязательно..." Потом бывали и другие праздники - в начале 70-х гг. в ее комнате, куда набивалось по 30-40 старшеклассников, товарищей ее старших внуков, пели свои песни Юлий Ким и Александр Галич. А в конце 80-х Софья Васильевна звонила Юлию Черсановичу с просьбой оставить билеты на его концерт для ее младшей внучки и старших правнуков.
Во всех моих делах мама была прекрасным товарищем. После войны друг ее брата, погибшего в Германии, подарил мне трофейный фотоаппарат-лейку. Фотографировала я с удовольствием, а печатать карточки не любила. И она взялась мне помогать. Начинали вдвоем, потом я уставала, ложилась спать, а мама печатала всю ночь, и утром мы вместе рассматривали накатанные ею на зеркало и на окно отпечатки. Потом она печатала мои альпинистские фотографии, фотографии моих детей. Большинство из них пропали при обысках в 1980-1982 гг.: вместе с "крамольными" портретами ее друзей - Сахарова, Григоренко, Меймана, Лавута, Великановой и многих других, кого я снимала на днях рождения Софьи Васильевны, - зачем-то забрали и семейные фотографии несколько альбомов, да так и не вернули.
Все мои увлечения она воспринимала очень мужественно. Можно себе представить, что она переживала, когда единственная, горячо любимая дочь занялась альпинизмом. Многие мои близкие друзья, которых она хорошо знала, погибли в горах. Почти каждый сезон уносил несколько жизней. Некоторым из друзей во избежание тягостных уговоров и запретов приходилось обманывать родителей, говорить, что едут якобы в дом отдыха. Но я никогда не слышала от мамы ни одного упрека, ни слова о том, что я должна бросить альпинизм. Провожала она меня всегда с улыбкой, спокойно, только говорила: "Маргуся, будь осторожна, береги себя".
Когда у Софьи Васильевны появились внуки, она восприняла их как своих детей. Они ее так и звали - мама Соня, а потом уже просто Соня, Сонечка. Меня она старалась максимально освободить от хозяйственных забот, считая, что я должна учиться в аспирантуре. Пришлось искать няню. Няни у Софьи Васильевны (так же, как и соседи по квартире) всегда были замечательные и очень ее любили. Это было удивительное свойство Софьи Васильевны - умение легко уживаться практически со всеми окружающими ее людьми и объединять их, сохраняя при этом высокие нравственные требования и принципиальность. В нашей огромной коммуналке кто только не жил: артисты, рабочие, инженеры, продавец, дипломат, милиционер, старушки-пенсионерки. Состав часто менялся, одни получали квартиры, другие умирали; в последние годы все комнаты, кроме нашей, были заселены "лимитчиками". Встречались среди жильцов и любители выпить, и законченные алкоголики, и весьма неуравновешенные люди, но в квартире никогда не было скандалов, вражды, характерной для коммуналок. У матери для каждой соседки и соседа находилось доброе слово, каждому она готова была помочь. Когда она выходила на огромную кухню, там сразу воцарялась доброжелательность, часто звучал веселый смех. И даже когда мама перестала там жить (с 1980 г. она поселилась у меня на улице Удальцова, а к себе на Воровского ездила только в выходные дни, а в последние годы только на свой день рождения), в квартире сохранялась традиция взаимоуважения и взаимопомощи. Самой любимой няней, которая прожила у нас дольше всех, была Танечка Пахомова - круглая сирота, приехавшая из деревни в Москву в семнадцать лет, быстрая, на все руки мастерица, но с очень сложным характером. Софья Васильевна и для нее стала тоже вроде матери заботилась о ней, была поверенной в ее сердечных делах, уговорила пойти учиться в вечернюю школу, помогала ей по математике.
Еще в 1951 г. старшая сестра мамы получила большой садовый участок двенадцать соток в Строгино. Две сестры и два брата - все вместе вырастили там чудесный сад: около тридцати яблонь, груши, сливы, вишни (в 80-х все эти сады пошли "под бульдозер", теперь там стоят шестнадцатиэтажные дома). Когда родились внуки, на участке построили домик (до этого все жили в застекленной "беседке"), и Софья Васильевна проводила там каждое лето. Она любила цветы, умело ухаживала за ними. Гости приезжали часто, и ни один не уезжал от нее без букета по сезону - весной были тюльпаны, нарциссы, сирень, летом - пионы, флоксы, белые лилии, розы, жасмин, осенью - астры, георгины. Очень любила она и анютины глазки, незабудки, маргаритки, метиолы, резеду, говорила, что они напоминают ей детство, сад в Александровке.
При этом она продолжала много работать, оставалась основной кормилицей семьи и мне еще помогала. Без нее обе мои диссертации не были бы защищены. В 1959 г. я окончила аспирантуру, работала уже по совершенно другой теме и, хотя был собран весь материал, написаны статьи, за диссертацию приняться никак не могла. И вот мама предложила: "Приезжай по вечерам на Воровского, я тебе помогу". Я ехала со службы домой, кормила детей, укладывала их спать и отправлялась к маме. К моему приезду она уже сидела за машинкой, в которую была заложена бумага. Я снимала пальто, начинала ей диктовать. В полночь я уезжала. За эти два с половиной часа удавалось напечатать четыре-пять страниц. Графики чертила и формулы вставляла я на работе. В общем, через полтора месяца рукопись была готова. И хотя в физике мама, как она всегда утверждала, "абсолютно ничего не понимала", напечатанный ею текст получился гораздо лучше, чем то, что я ей диктовала.