— Мама не такая!
— Не такая? Что бы ты понимал. Мал еще, пацан. Она сама виновата, а я из-за нее не хочу в Темном месяц тарабанить.
Отец скинул полушубок. Разжег огонь в камине и расположился в любимом кресле спиной к двери, вытянув ноги поближе к огню. Достал папиросы, прикурил от тлеющей щепки. По комнате поплыл знакомый горький дым. Отец кивнул Нику, приглашая его сесть рядом.
— А я ведь кое-что про тебя знаю, Никел. Ты не просто так по ночам к нам в спальню шастал. Я все понял. Как это у тебя получается?
— Что?
— Сам знаешь. Она же мне все рассказала. Только не дотумкала своими куриными мозгами, что это не Фолк махать кулаками перестал, а ты подшаманил. Я видел, как ты руками над ней что-то выделывал. Так ведь? — усмехнулся он.
Ник кивнул.
— Значит, так, Ник. Ты должен помочь отцу. Парень, ты даже не представляешь, что такое Темный. И поверь, лучше тебе не знать. Ты бы и дня не продержался среди этих чудовищ. Если я впаду в спячку, меня на этот раз точно с работы выпрут. Что вы жрать-то будете? Я же ради вас стараюсь. Ты ведь не хочешь, чтобы отец снова туда попал?
Ник вздохнул. Ему никогда не приходило в голову отогнать мглистый сон от отца. Дни, когда он спал, были все равно что дополнительные выходные. Отец ухватил Никела за подбородок:
— Я не понял. Ты что же, паршивец, матери помогаешь, а мне не хочешь? Она, шиловертка, с соседом крутит, а ты мне — отцу — помочь не желаешь?! Да я ж ее…
У Ника похолодело в животе.
— Гаденыш! — жесткие пальцы сдавили горло.
— Оставь его, урод! — Фолк, незаметно вошедший в дом, стоял у входной двери и мерил отца ненавидящим взглядом.
Отец отпустил Ника и обернулся к старшему сыну. Никел отполз назад, кое-как поднялся на ноги и бросился наверх, на чердак. Сунул голову под подушку, накрылся одеялом, заткнул уши пальцами — только бы не слышать жутких криков и душераздирающих маминых воплей из большой комнаты. Но они сверлили голову от уха до уха, проникали под кожу и дергали за каждый нерв, точно болели все зубы сразу. Хлопнула дверь, так что дом заходил ходуном, и еще раз. Крики доносились теперь с улицы, все дальше и дальше, пока не потонули в бешеном лае соседских собак.
Ник проснулся, трясясь от холода. Одеяло свалилось на пол. Дома было тихо и темно. Только кто-то настойчиво стучал во входную дверь.
Ник зажег настольную лампу и увидел, что Фолк сидит с ногами на своей кровати, обхватив колени, и, не мигая, смотрит в одну точку.
— Ты чего это, Фолли?
— Ничего.
— Ты когда пришел? А где папа?
В дверь тарабанили.
— Там стучат.
— Ну и пусть.
— А вдруг это папа? Он же замерзнет на улице. Я открою…
Фолк, не глядя на брата, стиснул зубы так, что желваки заходили вверх и вниз.
За дверью стоял хмурый Бентам.
— Ты что один дома? Мать где?
— Она… болеет.
— Придется ее разбудить, — поселковый Голова отстранил Ника и прошагал через сени прямо в комнату. За ним в дом ворвались клубы морозного воздуха. Ник поежился и спросил у широкой спины:
— Что-то случилось?
Бентам остановился.
— Хм… Ваш отец… хм… провалился под лед и не смог выбраться.
На выскобленных досках пола расплывались две темные лужи под сапогами поселкового Головы.
Ворон, сидя на голой ветке дерева, делал вид, что чистит перья.
— Кар-р-р! — птица встрепенулась, и на стылые комья потревоженной кладбищенской земли полетели белые хлопья снега. — Скор-р-ро!
От его криков Фолку стало жутко, как тогда, ночью, когда он вернулся домой. А потом утром, когда все-таки пришлось посмотреть матери в глаза. «Я ему не сторож!» — у него даже голос не дрогнул.
— Скор-р-ро! — каркнул ворон, скосив на людей круглый глаз.
Фолк тайком глянул на брата и мать — не услышали?
Никел хлюпал носом. Тайком вытирал варежкой слезы, чтобы никто не заметил. Слабак!
Мать кусала обветренные, побелевшие от холода губы, поправляя ленты на венке. Кроме них троих на кладбище никого не осталось. Приходили мужики с папашкиной техстанции, пара соседок, да Бентам — поддержать мать. Посетовали, поцокали языками и вернулись в тепло, чтобы помянуть. Было бы ради кого на морозе топтаться. И чего мать так старается? Чтобы все чинно, благопристойно. Взять бы ее за плечи, тряхнуть хорошенько. Совсем рехнулась, думает, что никто не знает, как он в открытую бегал по бабам. Неужели она считает, что все кругом идиоты? Ладно, Ники-слюнтяй жалеет папашку. А она радоваться должна, что избавилась от такого урода. Дура!