Какими-то темными коридорами и лестницами слуга их провел в полутемную комнату, где они увидели высокого худого человека. Лицо его походило на лицо мертвеца, так изжелта-бледно было оно. Костюм висел на нем, как на палке. Кости выдавались. Только глаза его горели — и в них видна была огромная душевная и умственная сила.
Как только вошли они в эту комнату, как до их слуха донеслись какие-то неопределенные звуки. В эту же минуту они услышали слова:
— Что вам угодно, господа?
От неожиданности и удивления ни один из них не нашелся, что ответить. Это были первые слова, которые они услышали за долгие часы молчания.
Наконец Лаутон пришел в себя и в нескольких словах описал цель своего визита и спокойно спросил — не он ли виновник всего этого переполоха?
— Да!
Голос Майера звучал глухо, но спокойно. Чувствовалась какая-то страшная сила в нем.
— Но я не понимаю, зачем вы ко мне пожаловали?
— Мы желали бы узнать, с какой целью вы оглушили весь город? И долго ли вы намерены шутить?
— А по какому праву задаете вы мне эти вопросы?
— По праву граждан. Вы, вероятно, не имеете представления о том, что вы наделали? На улицах Лондона страшная паника.
— Я не выхожу из своего дома, и общения с людьми почти не имею.
Тогда Лаутон рассказал ему все, что происходило на улицах в течение последних дней.
— Я этого не ожидал! — возразил Майер, медленно проводя рукой по лбу. — Но это скоро окончится: сегодня в 9 часов 34 минуты вечера. Теперь позвольте мне сказать для пояснения несколько слов. Некий миллиардер, — имени его я назвать не могу, — заинтересовался моими опытами и открытиями. Когда я ему на днях сообщил, что мне удалось изобрести такие электрические волны, которые способны поглотить все звуки, он не поверил и предложил произвести опыт. Я согласился. Для пробы он предложил мне погрузить в молчание Лондон и ближайшие окрестности его. В случае удачи он обязан дать мне огромную сумму денег для дальнейших изысканий. Его недоверие подстрекнуло меня, и я, не приняв во внимание всех последствий подобного опыта, в тот же день приступил к нему. Как видите, он удачно прошел. Но сегодня истекает срок моего опыта и к десяти часам Лондон заживет прежней жизнью.
— Не будете ли вы добры познакомить нас с вашими приборами и лабораторией?
Майер отрицательно покачал головой.
— Ни одна человеческая душа не должна видеть мою лабораторию. Вы сами видели, что мое открытие может принести людям только один вред. Так пусть же оно останется неизвестным людям. Сегодня вечером — в тот момент, когда истечет сорокавосьмичасовый срок моего опыта, — я взорву свою лабораторию. И в тот же момент Лондон заживет прежней шумной жизнью.
— А вы при этом не пострадаете? — с невольным интересом к этому странному человеку спросил Лаутон.
— Нет! Взрыв будет произведен с помощью бикфордова шнура. Дом мой не пострадает.
Они простились и вышли. Снова объяло их царство молчания.
«Прежде всего, необходимо оповестить газеты о том, что сегодня вечером Лондон снова заговорит», — написал Лаутон Уэльсу.
«Конечно».
Через два часа весь Лондон узнал радостную весть.
Ровно в 9 ч. 34 м. в Гемпшире раздался оглушительный взрыв. Его услышали все, ибо в это мгновение колдовство разрушилось. Знакомые звуки заполнили улицы. Прежний шум, визг, грохот. И через несколько часов прошедшие ужасный двое суток стали казаться лишь тяжелым сном.
Харальд Бергстедт
ЧЕЛОВЕК С ПОРОШКОМ
Я хорошо его помню.
Миниатюрного человечка аристократической внешности, для которого все и вся были как бы пустым пространством; сухонького и вылощенного; с глазами за стеклами пенсне, с пенсне в облаках сигарного дыма.
Он был курортный гость в самом разгаре сезона, а я — скромный репетитор в местечке.
Сам не знаю, по какому поводу и, кто его знает, с какой целью, но это он завязал знакомство, протянул мне однажды на улице — осторожно — руку. Я, как сейчас, вижу эту гладенькую ручку, такую хрупкую, изящную в моей неуклюжей плебейской лапище.
Помню, я потом долго шаркал и тер свои руки, словно выскабливая из них ощущение чего-то диковинно приторно-сладкого.
Мы стали соседями.
Я снимал в боковой улице мансарду у вдовы булочника, владелицы четырех котов.
Он переехал из отеля к вдове сапожника, как раз напротив. Ха! Достопримечательное зрелище: чопорный господинчик, с ног до головы в шелку, ютится в таком логове нищеты.
Но у него было свое хозяйство, и необыкновенное, что-то вроде лаборатории, а это не всякому квартирному хозяину по вкусу. Иногда он выходил на солнце в длинном белом халате мыть и прополаскивать свои колбы и реторты — с самым свирепым видом.
Над чем он работал?.. Кто его знает? В отеле он был записан графом и профессором. Три-четыре дня подряд мы с вдовой булочника наблюдали, как он возвращался домой в сопровождении мальчика из мясной лавки, тащившего за ним огромные куски говядины или баранины.
Моя невеста, больничная сиделка, рассказывала, что главный врач считал его хирургом, который практикуется на кусках мяса.
Раз я видел, как две важные барыни атаковали его расспросами. Но он только улыбался — безукоризненно любезной улыбкою светского человека — и качал головой.
В последние дни он стал подманивать к себе молоком бездомных кошек.
— Какой то зловещий у него вид, — заявила моя вдовушка; у нее, видно, сердце защемило от страха за своих четырех кисок.
Я попал в члены правления одного народного кружка как раз перед устройством большого праздника — гулянья. Пришлось самому бегать по местечку и расклеивать афиши, — экономия была необходима, а никто другой не соглашался работать даром. Затем я взобрался на триумфальную арку, чтобы обвить ее ельником и увенчать короной из цветов вереска.
— Однако! Графская корона! — послышался внизу насмешливый голосок. — В виде благородного допинга для нашего дорогого, пробуждающегося народа? Не правда ли?
Я не нашелся, что ответить, а потому покраснел и продолжал постукивать молотком.
— Ну-ну! — хихикнул он и вскоре засеменил дальше.
Через полчаса он возвращался назад.
— Как! Вы все еще торчите там, наверху?
Ясно было, что ему хотелось завязать разговор, но я не простил ему «дорогого пробуждающегося народа».
— А вам желательно, что ли, самому приложить руку? — колко спросил я.
Он с комическим испугом пожал плечами.
— Вам что-нибудь платят за это занятие? — опять задал он вопрос немного погодя.
— А вам платят за то, что вы стоите там внизу и надрываете свои легкие? — щелкнул я его опять.
— Простите, сударь, — воскликнул он, — я задал глупый вопрос.
…И он усмехнулся, приподнял шляпу и ушел.
Но на другой, стало быть, день он остановил меня на улице и пригласил заглянуть к нему.
Он надел свой длинный белый халат и провел меня в заднюю комнату.
— Вот здесь моя мастерская, где я работаю… по-своему, на благо возлюбленного человечества, тоже не получая за все свои хлопоты ни гроша медного.
Я ожидал увидеть ножи, ведра крови, полотенца в кровавых пятнах, а передо мной сверкали стеклом сотни колб, пробирок и реторт, банки и бутылки со всевозможными жидкостями и кислотами. На одном блюде лежал огромный ростбиф, а на столе возле, на свинцовой бумажке, щепотка ярко-синего порошка; в воздухе странно пахло чем-то, вроде гелиотропа.
— Вы алхимик? — спросил я.
— Был… работал над «облагорожением» металлов, как вы, дорогой друг, работаете над «облагорожением» возлюбленного человечества. Но мои опыты завели меня на новые пути, и в один прекрасный день я сам себя озадачил одним открытием, о котором мои счастливые современники еще ничего не ведают.
Он, усмехаясь, потер руки.
— Вот как! Что же вы открыли? — спросил я.
— Увы, старую истину, что всякая плоть бренна, да еще в большей степени, чем воображает наш самоуверенный род людской.