Когда после нашумевших выборов еще за неделю до того политически неозабоченные люди вышли на митинги, мой первый вопрос был: а где они были раньше? Почему целые годы молчали? Почему их не выводила из терпения наглая коррупция, оскучнение газетных полос, опошление телеэкранов и прочая, и прочая, и прочая? Мешали стеснения свободы слова? Бросьте – у людей всегда есть возможность вести подрывную словесную деятельность посредством кухонных разговоров, анекдотов, слухов, сплетен, а уж возможности «протаскивать идейки» в художественной литературе сегодня поистине безграничны, однако лишь очень немногие культурные писатели работают в жанре так называемого критического реализма. А ведь именно словом и мнением, да, мнением народным была если не свергнута, то «опущена» советская власть. И опускали мы ее не корысти ради (не так уж плохо нам жилось), а токмо волею ущемленного достоинства: мы перестали себе нравиться в декорациях советской власти, а потому возжелали их переменить. В последнее же десятилетие я не замечал ни намека на «революцию языков» ни в застолье, ни в литературе – нигде не просвечивало никакой новой грезы, новой сказки, из коих только и рождаются политические движения.
А значит, у поствыборных митингов причины были не политические, а психологические или даже эстетические: люди вышли защищать не образ будущего своей страны (такого образа ни у кого из них не было и нет), а красивый образ самих себя, стараясь отмыться от понесенного унижения. Практического результата от перевыборов вряд ли кто-то серьезно ждал, если бы даже каким-то чудом у партии Сидорова отняли десять-двадцать-тридцать-сорок мандатов в пользу партии Петрова, поскольку как Сидоров, так и Петров люди с полной очевидностью ординарные, а чтобы бросить вызов сложившемуся равновесию, нужно быть очень храбрым человеком с командой таких же смельчаков.
Ведь вступить в реальный бой хоть с той же коррупцией означает покуситься не на такие мало кого колышащие фантомы, вроде Справедливости, Конституции и т. п., но на самые что ни на есть шкурные интересы наиболее сильной, умной и организованной корпорации – из такой борьбы есть очень много шансов не просто выйти побежденным, но и вообще не выйти живым. Творец южнокорейского чуда генерал Пак Чонхи пережил несколько покушений, а последнего так даже и не пережил.
Однако значит ли это, что наше дело безнадежно? И красоты нам не видать, как своего отражения в железобетонном зеркале? Это было бы именно так, если бы красота создавалась исключительно чистотой.
Расписывая (и совершенно справедливо) коррупцию как опаснейшее социальное зло, обычно говорят о том ущербе, который она наносит экономике. Но не случайно, я думаю, слово «коррупция» переводится не как ущерб, а как порча. Главный ущерб коррупция наносит не экономике, а идеальному образу страны, красоте ее облика. А следовательно, и красоте нашего облика, какими мы себя хотим видеть хотя бы в собственном воображении: трудно чувствовать красивым себя, будучи связанным судьбою с некрасивым отечеством.
Однако и любить отечество, гордиться им, считать его прекрасным только за то, что в нем низок уровень коррупции, невозможно. Мы восхищаемся и людьми, и народами, и государствами не за их чистоплотность, а за их свершения, за позитивное, а не за отсутствие негативного. И меня тревожит то, что за борьбой – точнее, за разговорами о борьбе со всевозможными национальными пороками – мы почти забыли о приумножении национальных достоинств.
«Что делают в России? Крадут». Россия золотого века, века Пушкина, Толстого, Достоевского, Чехова, Блока была классически коррумпированной страной. Но эта язва только мелькала где-то на периферии их творчества, у них были цели поважнее – кажется, только в такой многофигурной панораме, как «Анна Каренина», имеется сценка, в которой Стива Облонский устраивается в некую железнодорожную фирму на несообразно высокое жалованье. И все-таки их век, век наших гениев, их творения остаются и поныне самым главным, чем мы гордимся и благодаря чему ощущаем себя единым народом. В центре нашего (и всемирного!) образа русского золотого века остаются и останутся его достижения, а не его махинации.
Можно, стало быть, сделаться великой страной, великим народом и при высоком уровне коррупции!
А что оставим потомкам мы? В чем наши более важные цели? Каковы будут великие достижения, по которым нас запомнят?
Все-таки векам остается здание, а не чистота…
И хотя наводить чистоту в доме чрезвычайно важно, это все же не может заменить возведения блистательной кровли – исторических свершений, поражающих воображение потомков: кровельщики важнее, чем дворники. Но об этом мы совершенно забыли, лихорадочно обустраивая дом без крыши, защищающей нас от ощущения исторической ничтожности. Разве что иногда мы отвлекаемся посмеяться над понятием национальной идеи: живут же, мол, все приличные народы безо всяких идей, а грязи (коррупции), между прочим, у них изрядно поменьше, чем у нас. Хотя еще большой вопрос, живут они или доживают, большой вопрос, что заставит их приносить серьезные жертвы, если, избави бог, на них навалится какое-то серьезное испытание.