Отец Илиодор так и подпрыгнул: что, говорит, светы, такое?
— Ой, и не спрашивай! Беда неминучая.
— Да что, что такое? — добивался священник.
— Мы ведь тебя не послушались.
— Ну?
— Ну, а могила-то и того…
— Какая могила? Что вы городите?
— Да пономарева-то могила… и того!
— Ну!
— И рассыпалась.
— Да ну!
— Обвалилась; дождем ее, знаешь, полило, она и провалилась.
Священника как варом обдало.
— Да вы это… твари первозданные, вы это что же такое наделали? — спросил он, собравшись с силой.
— Поди ж вот, бачка, Бог попутал.
— Да что вы сделали-то, варвары? Говорите толком, что сделали?
— Что? Знамо, вырыли.
— Пономаря!
— Ну, пономаря же, известно. Как его, бачка, теперь назад вложить, потому мы уж на это согласны?
— А?!
Священник так и присел.
— Дождь ишь заливает совсем.
— Пропащие вы теперь люди, братцы.
— То и есть — пропащие. Вызволи, бачка, пожалей сирот малых.
— Да как я вас вызволю?
— Покрой наш грех. Мы его теперь и всей душой бы назад согласны, да где взять его?
— Где же мертвец-то?
— Он, бачка, у нас весь в сохранности был в болоте за Бугорным мостом, да ишь какó полило, — сплыл, бают, — невесть куда сперло, и не найти.
Священник долго думал, мужики молчали.
— А как вы в этом случае о себе понимаете: долго ли вы можете насчет этой подлости вашей молчать?
— Батюшка, да до самого до веку!
— А село же все разве может молчать? — спросил отец Илиодор, смотря на стариков испытующим взглядом.
— Вот те Христос, смолчит.
— Не верю.
— Нет, а ты, отец Лиодор, поверь.
Из толпы выскочил серый мужичонка в рваном кафтанишке и, судорожно дергая себя обеими руками за ворот дырявой рубашонки, зачастил: «Бачка, за шкуру-то, за шкуру-то свою! За шкуру свою, батюшка, мир все смолчит!»
Священник посмотрел на говорящего. Он был в самом деле словно олицетворение обдерганного крестьянского мира, которому не за что постоять, кроме своей шкуры, и которому потому можно крепко верить, что он о своей шкуре не позабудет.
Часа через два после этого события пара косматых, разношерстных и толстобрюхих лошадей некованными копытами шлепали по грязному проселку, ведущему в губернский город. На небольшой легкой тележке, все размеры которой устроены так, чтобы человеку было как можно хуже сидеть в ней, сидел отец Илиодор, а впереди его на корточках трясся один из виновных, седой старик с простодушным лицом.
Переваливаясь из колеи в колею, корзина, называемая «поповской тележкой», к вечеру другого дня добралась до города и взъехала на двор, где жили поповичи, обучавшиеся в семинарии. Батюшка умылся, расчесался и вечерком отправился к секретарю консистории. Чем он ближе подходил к дому этого властного для сельского попа чиновника, тем более и более им овладевала некая робость, а взойдя на крыльцо, он почувствовал, что силы его совсем оставили и что даже не только ему за кого-нибудь предстательствовать, но что он и сам-то как нельзя более, нуждается в предстателе.
Однако, постояв и потянув на себя свежего воздуха, отец Илиодор попробовал за пазухой подрясника носовой платок, в котором лежала благодарность, и позвякал дверною клямкою. Через несколько минут послышался оклик и на пороге появился подначальный причетник, давно исправляющий должность секретарского швейцара. Священник поклонился этому причетнику как старому знакомому и даже как лицу не без известного значения и в то же время, произнося слова «здравствуй, Парфеныч», необыкновенно ловко успел вручить ему полтину серебром. Монета тотчас же словно прильнула к ладони секретарского докладчика, и он ласково ответил: «Здравствуйте, отец Лидор, все ли в своем здоровьи?»
— Ничего. Вы как?
Дьячок и рукой махнул.
— Э, что нам деется, вашими святыми молитвами, как шестами, попираемся.
— А что, можно видеть? — заговорил отец Илиодор.
— Можно-то можно, да не знаю, лих будто ныне.
— Лих?
— Просто в подобии змея желтобрюхого.
— Что так?
— А враг его знает: в окно глядел да увидал, что не тем боком корова почесалась. Помилуйте, ведь обидно: он всего тридцатую тысячу докладает, да и к той до сотни недостает.
Дьячок расхохотался.
— Ну, Бог даст, доложит.