— И ваше, дружище… Ну-с, так вы говорили, что у вас какое-то дело ко мне?
— Да, в сущности, ничего особенного, — сказал я извиняющимся тоном. — Вчера в театре меня заинтересовала одна из ваших артисток, и я решил заглянуть сюда и порасспросить о ней. Видите ли, у моего приятеля, канадского француза, была сестра, замечательная гимнастка, и мне известно, что несколько лет назад она приехала в Англию выступать в варьете. А вчера, когда я смотрел на вашу мамзель Фифин, мне пришло в голову, что, может быть, она и есть сестра моего друга.
— Вот оно что! Подумайте, какое странное совпадение: ведь мы только что, перед тем как вы вошли, говорили о ней.
— Ничего странного — мы постоянно говорим о ней, — возразила Дот.
— Да замолчи ты или ступай спать! — буркнул ее муж, Ларри.
— Что та-ко-е? — сразу вскипела Дот.
— Ну-ну, будет вам! — прикрикнул на супругов Гэс, усмиряя их суровым взглядом и обнаруживая больше родительского авторитета, чем я предполагал в нем. — Дайте спокойно поговорить. А кому мы мешаем, тот может пойти наверх и там на свободе выкричаться… Вот так!
Он отвернулся от них и лукаво подмигнул мне. В жизни Гэс нравился мне гораздо больше, чем на сцене.
— А как зовут сестру вашего приятеля?
— Элен Мальвуа, — ответил я без запинки, вовремя вспомнив имя одной славной старой девы, которую я встречал в Квебеке много лет назад.
— Нет, тогда это не она, — сказал Гэс с какой-то официальной, торжественной серьезностью, видимо, наслаждаясь своей ролью. — Мне случайно известно, что настоящее имя Фифин — Сусанна Шиндлер. — Он произнес имя, старательно выделяя каждый слог. — И она родом из Страсбурга, я точно знаю.
— Значит, это не та, — сказал я. — А между тем ваша акробатка похожа немного на моего канадского приятеля. Кстати, трюки ее хороши…
— Безусловно, интересный номер, — подтвердил Гэс, а остальные трое обменялись многозначительными взглядами. — Талантливо и подано мастерски. Но… очень странная особа… очень странная!
— Странная? Да она форменная психопатка! — воскликнула Дот. — Она до смерти напугала двух наших хористок, когда они в Сандерленде случайно зашли в ее уборную.
— Я это давно говорила, — вмешалась миссис Джимбл, у которой, видимо, был довольно однообразный репертуар. — Говорила я, Гэс, или нет? Я с самого начала предсказывала, что от нее в труппе будут одни неприятности, потому что она дурная женщина. Я имею в виду не пьянство и не мужчин… этого за нею не водится…
— Ну, насчет мужчин я не так уверен, как вы, — заметил Ларри. — Впрочем, если она их и любит, так у нее странные вкусы, судя по тем мужчинам, которые ходят к ней.
— Не мужчин она любит, — возразила Дот решительно. — Спросите-ка у Розы и Филлис, они вам кое-что расскажут…
— Хватит! — остановил ее Гэс. — Мистер Робинсон может бог знает что подумать о нашей труппе. Нет, Фифин просто особа с большими странностями. А когда я говорю «со странностями», так я имею в виду именно это, и больше ничего: за сорок лет, что я разъезжаю с труппой, я перевидал немало всяких людей. Во-первых, Фифин ни с кем не дружит. Вы можете работать с нею месяц и не обменяться десятью словами, — она заговорит только в том случае, если ей покажется, что с ее кольцами или подпорками что-нибудь неладно.
— Может быть, это оттого, что она не очень хорошо говорит по-английски? — предположил я.
— Ох, уж эти мне иностранки! — возмущенно воскликнула миссис Джимбл. — Не стала бы я принимать их в труппу. Ни за что на свете. Грязнухи!
— Простите! — остановил ее Ларри. — Фифин вовсе не грязнуха.
— Если не тело, так душа у нее грязная, — отрезала миссис Джимбл.
— Ты сама не знаешь, что городишь, мать, — благодушно заметил Гэс, шлепнув ее по могучей ляжке. — Теперь помолчи и дай мне сказать. Английский язык у Фифин хромает, это верно, но я знаю людей, которые говорят по-английски гораздо хуже, а трещат так, что голова раскалывается. Нет, просто она какая-то недружелюбная. Она не хочет стать в труппе своим человеком. Да и работой, кажется, не так уж интересуется. Вы понимаете, мистер Робинсон, я особенно не могу жаловаться, потому что она всегда имеет большой успех. Вы сами видели вчера. Но могла бы иметь гораздо больший, если б захотела.
— Как так? — спросил я и, смею вас уверить, спросил не просто из вежливости.
— Вы видели ее номер. Она заставляет зрителей считать петли и обороты. Что ж, это хороший прием, так же как заставлять публику петь хором. Но я вот что приметил: сегодня она какой-нибудь трюк на трапеции делает только четыре-пять раз, а завтра тот же самый трюк с легкостью повторяет пятнадцать, восемнадцать, двадцать раз. А если так — почему не делать этого каждый вечер? Вы меня понимаете, мистер Робинсон?